Подобные речи Ганнибал произносил по нескольку раз на день: перед тяжеловооруженными, перед пращниками, перед погонщиками слонов, перед нумидийскими всадниками…

Надо сказать, что воины встречали полководца восторженно. На первый взгляд все обстояло благополучно. Но дело вот в чем: все ли в восторге? Нет ли инакомыслящих? Установить это очень и очень важно. И он установил: нет, не все одобряют поход на Рим. Одни страшатся голода, другие – холода, третьи – просто смерти ни за что ни про что…

На военном совете Ганнибал сказал обо всем этом откровенно, прямо, безо всякой утайки. Он говорил:

– Если солдат не уверен – война будет проиграна. А я не желаю проигрывать ее. Рим должен быть покорен! Тут не может быть двух мнений. Это завещано мне великим отцом, и я добьюсь этого. До сих пор я говорил о воинах. Но ведь и среди вас имеются те, кто опасается римского похода. Верно говорю?

– Верно! – крикнул ибериец по имени Удорт. Он был богатырского роста, могучего телосложения и недюжинного ума человек. Брови его сурово срослись над переносицей, скулы были расставлены широко, а подбородок словно взят напрокат у кулачного бойца.

Ганнибал не ждал подобного выкрика от Удорта. Этот иберийский царек показал себя с самой лучшей стороны при взятии Сагунта. С ним приходилось считаться. Точнее, его слова, его страхи и сомнения следовало опровергнуть или согласиться с ним.

Ганнибал внешне был хладнокровен. А внутри у него все клокотало, точно вместо сердца вставили в грудь небольшой Везувий. Он сделал над собой усилие и улыбнулся. Улыбка получилась недоброй. Словно это был актер, вынужденный улыбаться, когда ему вовсе не до улыбки.

– Всего одно твое словечко, – сказал Ганнибал, – Но как оно сказано, Удорт? Ты, видно, всей душой против похода. Не смей отрицать этого! Я вижу тебя насквозь.

– Зачем тратить слова? – проворчал Удорт. – Я – против. И не только я один. И это ради твоего же блага.

– Допустим, допустим… Но что ты скажешь, если мы возьмем Рим и набьем свои сумы золотом? Что ты тогда скажешь, спрашиваю? Ошибся, скажешь? Не знал наперед, скажешь? А вместо словоблудия, может, ты, Удорт, помог бы делом, своим опытом? Я засомневаюсь, ты засомневаешься, он засомневается… – Ганнибал неопределенно указал рукою на угол зала, где было пусто. – Что тогда будет с нами? Ты об этом подумал?

– Подумал, Ганнибал.

– И что же?

– Ничего особенного. Солнце будет по-прежнему сиять, небеса – голубеть, а мы – жить. Что нам надо после Сагунта?

– После Сагунта? – Ганнибал крайне удивлен. – Да Рим попытается удавить нас… Запросто! И бровью не поведет. Проглотит, как змея лягушку.

– А зачем ему глотать?

– Этот вопрос надо задавать на Капитолии. Может, ты отправишься туда?

– Уволь, Ганнибал, я туда не ходок.

– Слышу разумную речь!

Ганнибал понимал и без Удорта, что по крайней мере половина высших военачальников разделяет сомнения Удорта. Из боязни. Из страха. Уж слишком трепещут они перед Римом…

Ганнибал подошел к мраморной колонне, подпер ее плечами, скрестил руки. Он, казалось, опасался, что колонна свалится. И вдруг резко шагнул вперед, рубанул рукою воздух, как мечом.

– Хорошо! – воскликнул он. – Вы выслушали меня, я понял кой-кого из вас. Вот что, Удорт: распусти своих воинов на зиму. Пусть идут к своим женам, приласкают их вновь, пусть испытают уют домашнего очага. А весною, скажем, в конце марта, чтобы все они были на своих местах! Беда тому, кто не явится, и в первую очередь беда тебе. Ты меня понял?.. А я, друзья мои, отправлюсь в Гадес, я принесу клятву богам в самом высоком святилище. Я поклянусь в том, что сделаю все для блага моего войска и каждого из вас в отдельности. Поход будет намного легче, чем это кое-кто полагает. Путь по Южной Галлии я бы сравнил с приятной прогулкой по тучным полям и богатым городам. Нас будут встречать как друзей – об этом я позаботился. Не предвижу я особых трудностей и в Нарбонской Галлии. Мне доносят, что из Массалии могут появиться римские легионы. Но и на них найдется управа… – Ганнибал широко раскинул руки. – Ну Альпы! Да, верно, горы. Ну так что ж? Снег там, лед и прочее. Разве это невидаль? Как вы полагаете, скажем, гельветы не переходят через Альпы в Цизальпинскую Галлию? Да и сами римляне неужели ни разу не пользовались проходами в Альпах? Неужели? – спрашиваю вас. Только трусы могут вообразить, что Альпы смертоносны. Только неучи и дураки полагают, что Альпы – непреодолимая преграда. Я покажу вам, что такое Альпы и как слоны идут по ним, чтобы поразить Рим в самом Капитолии! Все сказал…

Ганнибал сдержал свое обещание: он распустил иберийцев по домам, взяв с них слово вовремя явиться в свои палатки. Он быстро собрался и выехал в Гадес, чтобы принести великую клятву великим богам…

– Рутта, – сказал Бармокар, – вот я. Пришел.

Молодая женщина вскинула глаза и вдруг удивилась: как, жив и невредим? А ведь пронесся слух… Слава богам, жив, здоров!

– Это я, – бормочет пращник.

– Еще один шрам?

Рутта встала из-за стола, подошла к солдату. Провела пальцами по его щекам. А он стоял, готовый расплакаться от радости.

– Да, – сказал он. – Один сагунтец бросился на меня из-за угла. Я едва увернулся. Если бы не успел – голова моя покатилась бы на землю.

– И тебя не было бы здесь, возле меня.

– Да, не было бы.

– Шрам очень грубый. Плохой был врачеватель…

– Нет, слишком тяжел оказался меч. И рука – тоже. Я сам подставил щеку.

– Бедненький мой, – пожалела Бармокара Рутта, не переставая поглаживать рубец. Она приподнялась на цыпочки, дотянулась до его уха. Что-то прошептала, похихикивая…

– Цел? – спросила она.

Он покраснел густо-густо, точно роза в саду богатого хозяина. Она чмокнула его в губы.

– Спасибо им, что главное оставили…

– Ты глупости болтаешь.

Рутта расхохоталась.

– Уйдем из этой харчевни, – сказала она.

– Куда?

Она взяла его за руку и потащила за собой. Он немного сопротивлялся. Ему было неудобно, что его ведет легкомысленная девица, словно быка, на виду у многих бездельников.

– Да иди же, – приказывала Рутта. – Ты будешь очень доволен.

– Куда тянешь? – выдавил он.

– Позабыл дорожку ко мне?

«Так это совсем недалеко отсюда», – подумал пращник. А вслух сказал:

– Рутта, я хотел бы купить вина…

– У меня его полно.

– Может, хлеба?

– Все есть. Все!

Она была столь нетерпелива, что он смутился. «Она похищает меня», – сказал он про себя.

– Похищаешь, Рутта…

– Разумеется. С вами только так и надо поступать.

Он окончательно смирился и пошел рядом с ней.

– Как ты тут жила? Скучала?

– Нет, – призналась она чистосердечно.

Он покосился на нее. Что она, совсем дура? Неужели не может соврать? Так он и сказал.

– Не могу. И к чему? Я живу сама по себе. И никому не обязана. Что, не нравлюсь? – Она остановилась перед ним, подбоченилась и немного повертела бедрами.

Пращник не знал, как вести себя.

– Спрашиваю: не нравлюсь?

Он моргал глазами, как провинившийся ребенок. А она начинала сердиться:

– Что у тебя, язык запал?

– Пожалуй…

– Ты можешь сказать хоть что-нибудь?

– Не знаю.

– Все вы, мужчины, на один покрой: уж очень дубоваты. Я вас знаю как облупленных.

Она капризно отвернулась от него и пошла прочь, а он бросился за ней. «Эти иберийки словно огонь, – думал Бармокар. – Наши женщины слишком рассудительны, а эти точно пламя бушующее».

Она привела-таки его домой. Скинула с себя легкое, просторное платье и осталась полунагая. Прекрасная, как и прежде. Он залюбовался ею, стоя на самом пороге неказистой хижины, в которой летом жарко, а зимою холодно.

– Входи же! – приказала она. Налила в глиняную чашу красного вина и поднесла ему. Он с удовольствием выпил до дна и вернул ей чашу. Она как кошка прыгнула Бармокару на грудь, обхватив его могучую шею тонкими, но сильными руками. И, запрокинув голову, медленно стала сползать вниз и прочно задержалась у бедер. Чтобы удержать, он обхватил ее за талию. «Она гибка, как лоза», – подумал он.