Солнечным апрельскиим днем 1943 года меня выписывают из госпиталя. На руках ненавистный "белый билет" - к службе в армии не пригоден. Заключение комиссии написано трудноразбираемой латынью, в переводе на общедоступный язык это означает какое-то мудреное осложнение на глаз, результат контузии. Правый глаз действительно побаливает, немного шумит голова...

Зеленый вещевой мешок за спиной, шинель да проездной литер - это все, что осталось у меня от армии. Грустно, солдат!

Привокзальный сквер только что освободился от снега, Я сижу на облезлой скамейке, слушаю, как весело гомонят птицы. Поезд будет через час.

Как все-таки досадно обернулся для меня тот ноябрьский день.

...Очнулся я от мучительной головной боли. Голова забинтована, открыт только левый глаз. Белый, ослепительно белый потолок, и на нем солнечный зайчик.

- Вот и чудесно! - слышится незнакомый женский голос. - Как вы себя чувствуете?

Надо мной наклоняется молодое женское лицо.

У женщины - спокойные, внимательные глаза, тонкие, кажется, немного выщипанные брови. На голове - белая докторская шапочка.

- Я что, в госпитале?

- Да, в госпитале. Вы только не волнуйтесь. У вас ничего опасного нет. Вы контужены. Поэтому и голова болит.

- А глаз?

- Глаз цел. Но возле глаза несколько царапин. Болит?

- Немного болит. Мы в К.?

- Нет. Вас прямо привезли в Т.

- Позвольте, почему в Т.? - волнуюсь я. - А редакция?

Женщина улыбается.

- Редакция ваша теперь далеко. Лежите, поправляйтесь.

Вскакиваю и тут же со стоном падаю на кровать.

В голове стучат тяжелые молоты. Сейчас голова разлетится вдребезги! В глазах плывет горячий, красный туман...

Потом туман рассеивается, снова виден ослепительно белый потолок, звучит спокойный женский голос:

- Вот видите, не нужно волноваться.

- Написать можно?

- Пожалуйста. Сейчас скажу, чтобы вам принесли бумагу и карандаш. В вашей шинели, кстати, было письмо - на ваше имя.

- Где оно?

- Не волнуйтесь! Сейчас пришлю.

Минут через пять розовощекая санитарка приносит письмо и бумагу. На конверте со штампом нашей газеты крупно написано: "С. Прохорову".

Коротенькая записочка:

"Сережа! Вас увозят, пишу наспех. Поправляйтесь.

Говорят - не страшно. Все передают вам привет. Обязательно пишите! Не знаю, какими словами благодарить за то, что вы сделали. Просто целую. Машенька".

В письмо вложена маленькая фотографическая карточка. Машенька улыбается. Я смотрю на карточку, переворачиваю ее. Наискосок - строчка: "Если будет трудно - позови". Машенька, милая, дорогая Машенька, вот кто настоящий друг!..

Потом - четыре месяца в госпитале, легкое подергивание века на правом глазу, шумок в голове, крупный разговор с начальником медицинской комиссии, проейдной литер - и вот я на вокзале.

Солнце припекает все сильней, шинель становится теплой. Хорошо бы сейчас растянуться на этой облезлой скамейке, запрокинуть голову, смотреть в небо.

- Ты спать хочешь?

Я не заметил, откуда появился этот, лет четырех-пяти любопытный товарищ. Синее, многократно латанное пальтишко едва доходит ему до колен, на ногах - большие, не по возрасту сапоги.

- Нет не хочу. А ты откуда взялся?

- Пришел.

- Откуда пришел?

- От себя.

- Так... А где живешь?

- У мамы.

- Понятно. Зачем же она тебя одного пустила?

- Бабка пустила. Мама работает.

- Заблудишься. Дом не найдешь.

Тема разговора явно не устраивает моего собеседника.

Он круто меняет ее.

- Ты солдат?

- Солдат.

- Наш папа тоже солдат. Когда он приедет, привезет колбасы!

- Тебя как звать?

- Павлик.

- Знаешь, Павлик, давай с тобой обедать. У меня есть колбаса.

- Давай, - мгновенно соглашается Павлик.

Он садится рядом, очень внимательно следит за каждым моим движением. Стелю на лавку газету, развязываю вещмешок. Пока обдираю и режу сухую колбасу, Павлик неудержимо глотает слюни.

- Ешь, Павлик.

Мальчик набивает полный рот хлебом и колбасой.

Маленький человечек ест с такой жадностью, что мне становится не по себе. Не только за убитых, но я за голодных детей ответят нам те, кто затеял эту войну!

- Ты лучше прожевывай, а то живот заболит.

Павлик минуту ест медленнее, потом снова начинает глотать каменные ломтики колбасы.

- Будет, - говорю я ему. Серые глаза мальчика глядят огорченно. - А это возьми домой. Вечером поешь.

Павлик помогает засунуть остатки колбасы в свой карман, неуверенно спрашивает:

- Мама ругать будет?

- Не будет. Скажи - солдат дал.

- Я пойду к бабе.

- Беги, Павлик, беги.

Маленькая фигурка в коротком синем пальтишке и больших сапогах мелькает между деревьями, исчезает.

Пора теперь собираться и мне.

Поезд переполнен. Никогда так много не ездила Россия, как в эти трудные годы. Раненые и здоровые, военные и гражданские, мужчины и женщины, взрослые и дети... А навстречу переполненному поезду гремят тяжелые товарные составы. На платформах, обтянутых брезентом, мелькают орудийные дула, башни танков, грузные тягачи. На фронт, на фронт!.. Гитлеровская гадина, придавленная в Сталинграде, израненная и обозленная, уползает все дальше и дальше на запад. За эти месяцы освобождены Великие Луки, Моздок, Пятигорск, Воронеж, Краснодар, прорвано кольцо ленинградской блокады.

И снова горькое чувство собственного бессилия отравляет сознание: добивать фашистскую гадину будут без меня...

В вагоне тесно, душно. Воздух пропах крепкими запахами недолгого жилья - потных тел, прелых портянок, пайковой селедки, забористой махры.

Мне повезло: я устроился на третьей багажной полке, - дорожные острословы окрестили ее "люксом". Перестук колес, звон жестяных чайников, грубоватые голоса солдат, игривый девичий смех и плач ребенка - все это.

шумит многоголосо, неумолчно, беспокойно. Голова начинает тихонько ныть.

- Бросила она его. Как ушел, так и скрутилась!

- Дали ему под Сталинградом!

- Семен, глянь-ка, река!

- А вы не нахальничайте! Рукам воли не давайте!

- Мам, мама, - пить!..

Через сутки я буду дома. Пожалуй, в первый раз становится ясно, что дома у меня нет. Правда, своей квартирной хозяйке написал, что скоро вернусь - крыша над головой будет. Но это - все. Нет ни отца, ни матери, ни Оли... Нет в городе, очевидно, и никого из ребят.