Потом достаю карточку Оли, долго смотрю на нее.

Огромные, чуть исподлобья глядящие глаза. Оля, Оля, я почему-то всегда чувствовал, что с такими глазами долго не ждут: слишком много людей, плохих и хороших, как бабочки, летят на их горячий темный огонь...

Пойду в парк.

В узкой кленовой аллее пусто. Горячее солнце не может пробить густой чащи листьев, и только два-три золотых пятнышка колеблются на крупном зернистом песке.

Чуть слышно шумят листья - если прислушаться, кажется, что они о чем-то говорят.

Рядом кто-то присаживается. Я поворачиваюсь и чувствую, как горячо вспыхивает лицо. Пожилая женщина ставит у ног тяжелую кошелку, вытирает платком потное лицо. У нее седые волосы, большие, не утратившие еще блеска, глаза.

Уходить поздно.

Женщина изумленно, немного исподлобья смотрит, всплескивает руками.

- Сереженька, откуда вы? Когда приехали?

- Здравствуйте, Вера Владимировна, - как можно спокойнее говорю я. Недавно приехал.

Старики не признают условностей. Глаза Веры Владимировны моментально влажнеют.

- А Оленьки нет!

- Я знаю, Вера Владимировна.

- Разве я так, Сереженька, думала? Ведь как укоряла: говорю, что делаешь, а Сережа?

- Да, бывает.

- Так нет, все по-своему сделала. Ему, говорит, без меня трудно... Это про мужа-то своего. Он, говорит, все потерял, несчастный. Нужна я ему.

- А сама она счастлива?

- Кто их знает, Сереженька. Была недавно - от нее ведь толку не добьешься. Ревнует уж он очень.

Глаза старушки светлеют.

- Ребеночка ждет, - мягко говорит она.

- Я пойду, Вера Владимировна.

- Счастливо тебе, Сереженька! Заходи, на меня, на старуху, сердце тебе держать не за что. Ты ведь мне как родной, куда роднее того-то...

Стиснув зубы, крупно шагаю по тенистой аллее. Все, оставаться здесь больше не хочу: пусть Поярков что угодно говорит и делает, - уеду!

Двери, против обыкновения, открывает сам Поярков.

- А, Сережа, - басит он. - Заходи, заходи. Сейчас придет Елена Андреевна - обедать будем.

- Петр Гаврилович, не сердитесь, - я уеду!

Он ошарашенно смотрит, начинает подталкивать.

- Проходи, проходи, не в дверях же разговаривать!

Мы проходим в маленькую комнату, садимся. Поярков

барабанит пальцами по столу, молчит. Сейчас он, конечно, начнет убеждать, как все неразумно, поспешно. Я готов к отпору.

Петр Гаврилович вертит карандаш, откладывает его.

- Ладно, Сережа, поезжай.

- Ну, спасибо вам!

- Чего уж тут спасибо!.. Езжай. Куда ж ты собрался?

Об этом я как раз и не думал. Куда-то далеко. В Сибирь хотя бы!

- В Сибирь, Петр Гаврилович!

- Хороший край, - одобрительно говорит Поярков. - Воевал я там в гражданскую.

15

Иртыш кажется недвижимым - октябрь выдался на редкость теплым, безветренным, ни одной рябинки не увидишь на спокойной безмятежной поверхности реки.

Но это только кажется. Стоит бросить на воду щепку, и могучее, невидимое глазу течение мгновенно уносит ее все дальше и дальше. Вот уже и вовсе не видно легкой щепочки...

На Иртыш можно смотреть часами - вода имеет какую-то притягательную необъяснимую силу. Река чуть слышно шумит прибрежным песком, и кажется, что дышит. Вдали вода синеватая и только здесь, у самых ног, она желтеет своей первородной зеленоватой желтизной.

Осени в Сибири почти всегда необыкновенны. В эту пору в Рязани или Саратове уже сыплются унылые мелкие дожди, мокро блестят мостовые, а тут по-августовски синее безоблачное небо, ласковое солнце, невнятный шорох опавших листьев.

Летом здесь - пляж. Сейчас голубые скамейки свалены в кучу, деревянные грибки выглядят на пустом песчаном берегу странно и немного грустно. А река еще не кончила трудиться. Направо от меня с берега на берег снует маленький открытый катерок, перевозящий пассажиров с заречного района; в речном порту качаются длинные руки плавучих кранов; вот, взбурлив зеленоватую спокойную воду, мимо прошел белоснежный "Михаил Кутузов" высокий, легкий, с пустоватыми палубами. Иртыш заволновался, захлопал волнами, белые гребешки пены докатываются теперь до самых ног. Потом река снова утихает, спокойно и величаво несет свои полные воды...

Нельзя не полюбить этот край - за два года он стал:

мне родным. Командировки редакции: помогли узнать его.

Я поездил по Иртышу, текущему то в пологих зеленых равнинах, то в крутых обрывистых берегах; побывал на юге, где в необъятных, бескрайних просторах белеют саманные домики поселков; поколесил по северу, где шумит дремучая тайга и неожиданно вспыхивают голубые зеркала лесных озер. Под стать своему краю и его люди - неторопливые в словах и движениях, с окающим говором, сдержанные по виду и на редкость сердечные, когда ближе узнаешь их.

Когда-нибудь я попробую написать о Сибири книгу.

О Сибири трудных, грозных, незабвенных ;гзт. О том, как в промозглую осень сорок первого года тысячи эвакуированных нашли тепло и приют в семьях тюменских лесорубов, омских кожевников, новосибирских железнодорожников. О титаническом труде солдаток и ребятишек, сеявших хлеб, кормивших защитников Сталинграда и оружейников Тулы. О бессонных окнах сибирских обкомов и заводах, перекочевавших с Украины. О бойцах сибирских дивизий и тарской вдове, взявшей на воспитание трехлетнего ленинградца с прозрачными и тонкими, словно пергамент, ручонками... Очень хочется написать такую книгу!

Работой в газете я доволен. Кажется, удовлетворяет моя работа и газету. Завелись у меня новые товарищи, вместе с ними отпраздновал я самый большой праздник в своей жизни - День Победы. Но если говорить откровенно, ощущения полноты жизни у меня нет. Откуда идет это ощущение - нечего и гадать. Почти двадцать пять лет - это пора, когда человеку нужна подруга.

А друг у меня есть - нежный, верный, который не оставит в беде и который несправедливо мучается из-за меня. Я давно уже мысленно написал телеграмму и все не осмелюсь послать ее. В ней всего одно слово: приезжай...

По берегу, касаясь плечами друг друга, идут молоденький военный и девушка с белым плащом на руке.

Со стороны смешно: пляж ровный, а юноша поддерживает свою подругу за локоть так, словно идут они по рытвинам, словно впереди - пропасть. Нет, не смешно: