— Ты там был? — спросила Арета с любопытством.

— Конечно. Это удивительный, прекрасный город, где прямо на площади выбит текст клятвы поселенцев. Ты знаешь историю основания Кирены? Как-нибудь я расскажу тебе ее — это волнующее описание необыкновенных приключений.

— Может, ты мне прямо сейчас и расскажешь ее? — предложила Арета.

— Пожалуй, я не готов, — признался Филист. — По мере приближения к цели голову твою, как мне кажется, все больше начинают занимать особого рода мысли, и это закономерно, если я правильно понимаю причину.

— От тебя ничего не скроешь, — ответила Арета.

— Я посвятил свою жизнь изучению человеческих деяний и природы и, надеюсь, кое в чем преуспел, и вот у меня такое чувство, что рано или поздно ты меня еще удивишь. Я пока что многого в тебе не понимаю.

— Когда мы прибудем в Мессину? — спросила Арета, уходя от темы.

— Сегодня же вечером, если погода останется благоприятной. Наше плавание почти завершилось.

На закате они вошли в серповидный мессинский порт. Увидев пролив, отделяющий Сицилию от Италии, Арета принялась ликовать, как девчонка. На той стороне Регий [14]был виден так отчетливо, что, казалось, его можно потрогать руками.

— Какое чудесное место! — воскликнула она. — Трудно вообразить, что именно здесь находились Сцилла и Харибда.

— То, что тебе представляется столь благодатным краем, застроенным прекрасными городами, показалось первым мореплавателям, прибывшим в здешние воды, диким и ужасным. Сильные течения пролива несли их хрупкие суденышки, бросая их на прибрежные скалы. Этна с огненными потоками лавы, грохот, сотрясавший землю, утесы, нависавшие над морем, мрачная чащоба… все выглядело страшным и угрожающим. Поэтому они и вообразили, что Одиссей прежде них уже бороздил эти бурные воды, побеждая чудовищ, поражая циклопа, обманывая сирен, избегая чар Цирцеи…

Арета обернулась к сицилийскому берегу, к прекрасному порту, где было тесно от кораблей. Морская гладь имела свинцовый оттенок, последние лучи солнца освещали красными полутонами низко нависшие тучи. Даже струйка дыма над Этной поражала неоднородностью своей окраски, и девушка поняла, что имеет в виду Филист.

— Я могла бы слушать тебя днями напролет, — призналась она. — Мне повезло, что я провела все это время с тобой.

— Мне тоже, — ответил Филист.

Арета опустила глаза и спросила, краснея:

— Как ты меня находишь? Я хочу сказать… тебе не кажется, что я слишком худая?

Филист улыбнулся:

— Мне кажется, ты прекрасна. Смотри: к нам кто-то идет, и, сдается мне, ему не терпится обнять тебя.

Арета взглянула на пристань и потеряла дар речи: Дионисий бежал к ней навстречу, похожий на молодого бога, тело его покрывала лишь легкая хламида, волнистые волосы падали на плечи. Еще издалека он начал выкрикивать ее имя.

Ей хотелось броситься к нему и тоже закричать или, может быть, заплакать, но ничего не выходило: она стояла молча, неподвижно, схватившись за перила, и смотрела на него, словно все это происходило во сне.

Дионисий спрыгнул с набережной на корабль. Ухватившись за борт, он подтянулся на руках, стремительно перелез через него и оказался прямо перед ней.

С трудом придя в себя, она спросила:

— Откуда ты узнал?..

— Я каждый вечер приходил в порт в надежде увидеть тебя.

— Ты не передумал? Ты уверен, что…

Дионисий поцелуем заставил ее умолкнуть и привлек ее к себе. Арета обняла его за шею и почувствовала, как тает в тепле его тела, отдается его силе, внимая страстным словам, которые он нашептывал ей на ухо.

Дионисий отпустил ее и сказал с улыбкой:

— А теперь давай отдадим дань обычаям. Пошли, я должен попросить тебя в жены.

— Ты о чем… у кого попросить? Я ведь сирота, я…

— У твоего отца, малышка. Гермократ здесь.

Арета взглянула на Филиста, потом снова на Дионисия и промолвила:

— Мой отец? О боги… мой отец? — И глаза ее наполнились слезами.

Гермократу сказали только, что Дионисий просит его принять и что с ним вместе явился некто, желающий его видеть, потому, столкнувшись лицом к лицу с дочерью, считавшейся погибшей, он на некоторое время потерял дар речи.

Этот суровый, высокомерный аристократ, закаленный перипетиями жизни, полной приключений, пришел в немалое смятение. Арета не посмела броситься ему навстречу. Так как с детства она привыкла почитать отца, то лишь решилась сделать несколько неуверенных шагов в его сторону, не отваживаясь взглянуть ему в глаза. Для нее он всегда был скорее кумиром, божеством, чем отцом, и необычная ситуация, в какой она оказалась, внезапная, пугающая близость породили в ней головокружительное чувство паники, сердце ее билось так, что перехватывало дыхание. Наконец оправившись от изумления, отец встал и бросился к ней. Растроганный, он долго сжимал дочь в своих объятиях. Тогда и она расслабилась; все ее напряжение словно растворилось в слезах, она обвила руками шею отца и замерла, боясь, что любое ее неловкое движение будет истолковано как попытка высвободиться из объятий, о которых она столь долго мечтала.

Их вернул к реальности голос Дионисия:

— Гегемон…

Казалось, Гермократ только тогда заметил его: взглянул вопросительно, не будучи в силах объяснить себе, каким образом этот юный воин смог вернуть ему дочь, которую, как ему казалось, он потерял навсегда.

— Отец, — нерешительно начала Арета, — ему я обязана жизнью. Он нашел меня у дороги, измученную, почти без чувств, подобрал меня, помогал, защищал…

Гермократ пристально посмотрел в глаза стоявшего перед ним молодого человека, и взгляд его внезапно омрачился и помутнел.

— И уважал, — решительно закончила Арета.

Гермократ выпустил ее из своих объятий и подошел к Дионисию.

— Благодарю тебя за то, что ты сделал. Скажи, как я могу наградить тебя.

— Я уже получил свою награду, гегемон: встреча с твоей дочерью стала для меня самым большим счастьем в жизни. Мне выпала честь разговаривать с ней, слушать ее слова — и они меня глубочайшим образом изменили…

— Все хорошо, что хорошо кончается, — перебил его Гермократ. — Я очень признателен тебе, юноша, ты даже не представляешь насколько. После падения Селинунта мне никак не удавалось получить каких-либо сведений о своей дочери, и меня мучили самые что ни на есть тревожные мысли. Я пребывал в неведении относительно ее судьбы — и это причиняло мне больше боли, чем если бы я узнал, что она мертва. Мысль о том, что ее взяли в плен, сделали рабыней и увезли неизвестно куда, обрекая на бесчестье и насилие, ни днем ни ночью не давала мне покоя. Нет на свете такой пытки, какая могла бы сравниться с муками отца, беспокоящегося о судьбе дочери. Принадлежавшие мне собственность и богатства конфисковали, но кое-что у меня еще осталось, позволь мне вознаградить тебя.

— То, о чем я собираюсь попросить тебя, не имеет цены, гегемон, — заявил Дионисий твердо, заглянув прямо в глаза собеседнику, — ведь речь идет о дочери, только что возвращенной мною тебе.

— Что ты такое говоришь… — начал Гермократ.

— Я люблю его, отец, — вмешалась в беседу Арета. — С того самого момента, как я увидела его, понимаешь? И с тех пор я только и мечтаю о том, чтобы стать его женой и прожить с ним все дни, какие богам будет угодно подарить мне.

Гермократ замер в молчании, пораженный столь мощным проявлением эмоций.

— Знаю, у меня низкий статус, — продолжил Дионисий, — и мне не подобает даже смотреть на нее, но любовь, которую я к ней испытываю, придает мне смелости. Я сумею стать достойным ее, и тебя тоже, гегемон. Ты не раскаешься в том, что доверил мне это сокровище. Я прошу у тебя ее не потому, что просто хочу обзавестись семьей и потомством или же чтобы вступить в родственную связь с одним из самых славных домов моего города и не в качестве вознаграждения за то, что вернул тебе твою дочь. Я прошу у тебя ее, потому что без нее мое существование будет лишено какого-либо смысла, я хочу любить ее и защищать от всех угроз и опасностей, даже ценой собственной жизни.