Дионисий простился с Гермократом, едва заметно кивнув, и отправился созывать соратников, дабы сообщить им волю своего тестя и его план. Меньше чем за неделю полторы тысячи беженцев из Гимеры и Селинунта были готовы встать в ряды его сторонников.

Арета хотела следовать за мужем повсюду, но не могла противиться его желанию и воле отца, а те вознамерились отослать ее в Сиракузы, чтобы не подвергать чрезмерным тяготам военного похода и опасностям, с коими сопряжено это предприятие, полное неизвестности.

Это решение привело ее в такую ярость, что Дионисий даже и не пытался уговорить молодую жену выслушать себя в момент расставания.

— Ты негодяй, сукин сын! — кричала она, вне себя от гнева. — Чем я заслужила такое обращение?

— Поговори еще со мной так — я тебе так всыплю, что лицо распухнет, как бурдюк!

— Попробуй!

— Почему бы мне не попробовать? Ведь я твой муж перед Зевсом!

— Ты раскаешься в том, что прогнал меня!

— Это что — угроза?

— Воспринимай как хочешь!

— Но я вовсе тебя не прогоняю, проклятие, я отправляю тебя домой!

— Этого разве мало? Зачем тебе жена? Только тешить свою похоть? Тогда найди себе девку по средствам или засаживай кому-нибудь из своих дружбанов!

Дионисий занес руку для пощечины, но она посмотрела ему прямо в глаза, даже не моргнув, открыто бросая ему вызов.

— Да ну тебя, — выругался он, потом развернулся и, широко шагая, двинулся к двери.

— Дионисий… — остановил его ее голос, прежде чем он успел выйти из комнаты.

Он остановился, не оборачиваясь.

— Дело в том, что я не могу без тебя, а ты отлично можешь, и это сводит меня с ума.

— Неправда.

— Что неправда?

— Что я «отлично могу». Я буду считать дни и часы, отделяющие меня от тебя, и каждое мгновение покажется мне бесконечным.

— Ты говоришь так, чтобы я наконец согласилась уехать, не донимая тебя своими сценами.

— Я говорю так, потому что так оно и есть.

— Ты серьезно? — Она теперь стояла близко-близко, и он ощущал запах ее кожи, фиалковый аромат ее волос.

— Серьезно, — ответил он и обернулся. Прямо перед собой он увидел ее лицо, раскрасневшееся от негодования и волнения.

— Тогда отнеси меня в постель, прежде чем уйдешь, негодяй. Твой отряд может подождать. Ты будешь долго принадлежать им. А мне — нет.

Он поднял ее на руки, как в первую брачную ночь, и понес вверх по лестнице, до самой спальни.

— Где ты научилась так разговаривать? — поинтересовался он, снимая панцирь и наколенники. — Ты ведь дочь благородного человека, аристократа, и мне казалось, что…

— В лагере, у гоплитов. Мой отец иногда вызывал меня к себе, и я несколько дней проводила с ним. Порой даже месяц или больше… А теперь, — объявила она, сбрасывая платье на пол, — возьми меня так, чтобы мне хватило на все то время, пока ты будешь далеко.

Одиннадцать дней они шли вдоль неприступного горного хребта, и никто не посмел воспрепятствовать им или хотя бы приблизиться. Лишь иногда они замечали какого-нибудь всадника, разглядывавшего их с кручи и затем уносившегося галопом прочь. Гермократ двигался во главе колонны и был неутомим. По утрам он первым поднимался и надевал доспехи, последним садился у костра подкрепиться скудным и простым ужином. И прежде чем лечь спать, он, словно отец, заботящийся о своих сыновьях, проверял, все ли накормлены, у всех ли есть одеяло, столь необходимое при ночлеге.

На вечер двенадцатого дня они добрались до Селинунта. Воины остановились словно вкопанные, пораженные тем, что открылось их взорам. Казалось невероятным, что некогда цветущий и прекрасный город лежит теперь в руинах, а жители истреблены или рассеяны по свету.

Гермократ позволил пришедшим с отрядом беженцам из Селинунта войти в город. Словно призраки кружили они среди разрушенных стен, бродили по улицам, заваленным обломками и обугленными останками тел. Каждый искал свой отчий дом, весной пахнувший свежей известью, а летом — розмарином и водяной мятой, — дом, где проходило детство, где столько лет подряд семья собиралась вечером на ужин, все смеялись и шутили, рассказывали друг другу о том, что произошло за день. В этих помещениях когда-то раздавались голоса играющих детей, а теперь они стояли без крыш, наполняемые лишь стоном ветра, дувшего с гор.

Находя свое жилище, они начинали бродить около стен, вот-вот готовых обрушиться, трогая, как будто лаская их и дверные косяки. Плача, они подбирали какое-нибудь свидетельство прошлой жизни, чтобы сохранить его как драгоценный талисман: обломок посуды, скромный браслет или гребень, украшавший волосы дорогой им женщины.

Там и сям, где некогда стояли сады и огороды, цвели чудом сохранившиеся гранатовые деревья, но их алые венчики, прежде возвещавшие приход весны, теперь казались лишь пятнами крови на стенах, почерневших от пожаров. Побеги винограда змеились по земле, переплетаясь с кустами ежевики, разросшейся повсюду.

Лишь с наступлением вечера селинунтские воины, привлеченные светом огня, зажженного на агоре, стали появляться в лабиринтах развалин. Там ждал их Гермократ, вместе с беженцами из Гимеры и сиракузцами, последовавшими за ним в Селинунт.

Ужинали почти молча, изредка обмениваясь парой слов, подавленные тяжелыми воспоминаниями, и все же мало-помалу их растопили жар огня, тепло пищи и осознание того, что души их переполняют одни и те же чувства, одна и та же решимость. Им вдруг показалось, что возвращается утраченная в процессе пережитого гордость, возникает ощущение вновь обретенной земли, заново освященной родины.

На следующий день они подобрали останки мертвых и похоронили их в близлежащем некрополе, после чёго разделились в соответствии с возложенными на них задачами. Одни отправились в море, надеясь, несмотря на отсутствие сетей, добыть рыбу при помощи луков и стрел, другие направились в поля в поисках плодородной почвы, способной обеспечить их урожаем. Некоторые воины выискивали наименее пострадавшие дома, очищали их от обломков и приводили в пригодный для обитания вид. А кто-то устремился в леса — рубить деревья, чтобы сделать перекрытия для крыш, доски для дверей и ставни для окон, а также настил для пристаней. Вскоре город, по крайней мере кварталы, находившиеся вблизи агоры, преобразился.

В деревнях, расположенных по склонам холмов, огни, трепетавшие в Селинунте по ночам, и тени, двигавшиеся среди руин, стали предметом всевозможных домыслов. Поговаривали, что это призраки мертвых бродят ночью среди развалин поверженного города, не находя покоя, что эти огни — их духи, пылающие ненавистью к умертвившим их врагам. Теперь даже пастухи не осмеливались подходить близко к стенам, боясь нежелательных встреч. Но прошло еще немного времени, и истинные причины стали очевидны. Так весть о восстанавливаемом городе распространилась по всей Сицилии и за ее пределами.

Призыв Гермократа получил именно тот отклик, на какой он рассчитывал, и со всего острова начали прибывать, в том числе морем, добровольцы, по большей части беженцы из Селинунта и Гимеры. Сначала сотнями, потом тысячами, пешие и конные, они устремились сюда со всех сторон. Явился даже человек, вырвавшийся из рабства и скрывавшийся в Африке, — он приплыл на некоем подобии плота, сооруженного из пальмовых стволов. Его обнаружили однажды утром на берегу, полумертвого; придя в себя и увидев, как на агоре упражняются в боевом искусстве сотни воинов с копьями и мечами, он принялся кричать, что ему тоже требуется оружие и что без промедления надо снаряжать поход на Африку. Его едва утихомирили.

За пару месяцев собралось шесть тысяч воинов, готовых на любые жертвы, отлично натренированных и безоговорочно преданных своему полководцу. Дионисий занял второе место в командной иерархии. Ему было поручено возглавлять вылазки на вражескую территорию — за провиантом и фуражом. Но вскоре боевые действия стали более масштабными и агрессивными. За лето Гермократ провел несколько рейдов, совершил ряд внезапных нападений на Лилибей и Панорм, нанеся отрядам наемников карфагенян, охранявших эти города, очень серьезные потери. Греческая легкая пехота даже высадилась однажды ночью на острове Мотия и подожгла два корабля, стоявших на стапелях. При этом отряды наемников карфагенян, патрулировавшие территорию, были уничтожены. И хотя как Гермократ, так и Дионисий старались сдерживать праведный гнев своих людей, они не могли предотвратить всякого рода эксцессы, чрезмерные проявления ненависти и действия, обусловленные жаждой мести.