— Постарайся воздержаться от безрассудства, — предупредил он. — Я вернусь, как только смогу.

Дионисий кивнул и проводил его взглядом до калитки.

В последний момент, прежде чем исчезнуть в проеме, Филист обернулся:

— Послушай… та, что ты видел… увы, не думаю, что это была Арета… Думаю, речь идет о бедняжке, обитающей на здешнем полузаброшенном кладбище. Это дикое создание, несчастная девочка, оставшаяся в детстве без родителей и выросшая на кладбище. Местные жители считают ее призраком, потому что она появляется и исчезает, словно дух, и, подобно пауку, умеет взбираться по отвесной скале. Ты же знаешь, как суеверны сикулы… Береги себя.

Дионисий спустился к источнику на дне пропасти десять дней спустя. Ему наконец представилась возможность окунуться в его чистейшие воды, вдохнуть аромат цветов, ощутить ласковое прикосновение солнца, ветер в волосах, он почувствовал, словно возрождается к жизни. Место было ослепительно прекрасным и заповедным. Со всех сторон его окружали отвесные скалы. Скрытность и уединенность здесь обеспечивались также очень строгими религиозными канонами, регламентирующими посещение долины Кианы, ограничивая его лишь днями ежегодных празднеств в конце лета. На берегу ручья рос огромный платан, простиравший свои ветви почти до самой поверхности воды. Некоторые из них были столь велики, что сами казались целыми деревьями, а среди листвы во-множестве виднелись гнезда птиц. Лишь их пение, смешанное с шелестом цикад, раздавалось среди отвесных склонов, поросших белым дроком, в этом зачарованном саду, скрытом от мира, словно маленький Элизиум [19].

Дионисий почувствовал, как жизнь снова течет по его жилам, а мускулы наполняются силой, и подумал, что, быть может, это чудодейственные свойства источника возвращают ее ему. Он лег на берегу, на горячем песке, чтобы обсохнуть на солнце, и предался воспоминаниям. Ему казалось, что в пении соловья он узнает мелодию серенады, что звучала в городе, как будто поминовение о его жене в ту трагическую ночь, когда его, потерявшего сознание от боли, тайно вывезли из Сиракуз, словно преступника…

Если бы только Арета могла на мгновение оказаться рядом с ним… Если бы только, подобно Орфею, он обладал даром поэта и мог тронуть душу суровой Персефоны и та позволила его любимой выйти на поверхность земли, на миг возникнуть из хрустального озера в лучах солнца — о боги, лишь на миг!

От грез его пробудил шорох, и он увидел это создание — девушку, сидящую в ветвях на невероятной высоте и смотревшую на него, больше с любопытством, чем со страхом. Выглядела она ужасно — с грязными и очень длинными космами, скрывавшими не только ее лицо, но почти все тело. Кожа отличалась необычной смуглостью, видимо, потому, что она целый день проводила на солнце, а ступни серых от пыли ног были покрыты мозолями.

Дионисий, не обращая на нее внимания, закрыл глаза, не в силах противостоять внезапно охватившей его усталости. Когда он очнулся, долина уже утопала в сумерках, а девушка перебралась на одну из нижних веток и почти касалась ступнями воды. Видимо, она наблюдала за ним все это время — судя по количеству листьев платана, сорванных ею от нечего делать, просто ради развлечения. Теперь они плыли, подгоняемые ветром, напоминая флотилию из крошечных корабликов.

Он поднялся, даже не скрывая своей наготы: смуглянка казалась ему скорее животным, чем человеческим существом.

— Кто ты? — спросил он. — У тебя есть имя?

Звук его голоса вспугнул ее. Она весьма ловко пробралась меж ветвей, после чего спрыгнула на землю и принялась карабкаться по скале. Руками и ногами она цеплялась за камень с невероятным проворством и каким-то звериным изяществом — как будто без особых усилий, и уж точно без страха. Иной раз она зависала между двумя выступами, а потом стремительным броском отрывалась от одного и хваталась за другой, и на одной руке подтягивалась до следующего выступа, не обращая внимания на пропасть, разверзнувшуюся внизу, под ней.

Вдруг она исчезла в одной из темных расщелин, коими изобиловала скала, а Дионисий продолжал стоять, пораженный, едва ли не разинув рот от изумления.

Потом он подобрал свою высохшую тунику — он пытался выстирать ее в источнике, — надел ее и медленно отправился к своему убежищу. Там его ждал привычный ужин, состоявший из хлеба, сыра и оливок; впервые его дополнял кувшинчик вина. Он, с блаженством ощущая живительное тепло, отведал терпкого на вкус темно-красного эликсира. Теперь, когда силы возвращались к нему и он мог двигаться, пещера показалась ему ужасной тюрьмой. Он злился на себя, так как только то и делал, что думал о тех, с кем намеревался поквитаться; они же до сих пор благополучно здравствовали, и само продолжение этих преступных жизней усугубляло страдания и казалось нестерпимо оскорбительным. Он хотел немедленно двинуться в путь, но не знал, в каком направлении идти, и понимал, что, если его кто-нибудь узнает, усилия всех тех, кто старается помочь ему, окажутся напрасными.

Тогда он от нечего делать стал тренироваться — каждый раз, как представлялась возможность, купался в холодных водах источника. В один прекрасный день он снова увидел таинственную обитательницу долины. Она сидела на выступе скалы, болтая ногами на огромной высоте. Он поймал себя на том, что ведь можно было бы вот так же вскарабкаться по склону до пещеры, где уже столько времени прятался.

И он полез вверх, медленно, не обращая внимания на боль в правом плече, царапая руки и ноги об острые грани камней, — под любопытным взглядом дикого создания. Когда он поднялся на несколько пусов, девушка забеспокоилась и исчезла, но Дионисий продолжал подниматься, кусая губы, чтобы заглушить боль, а усталость ощущалась все сильнее, становясь почти невыносимой. Он и сам не понимал, зачем так поступает, но упрямо карабкался по скале, делавшейся все более плоской и отвесной, — как будто опасность не имела значения, словно это была некая безумная игра, ставка в которой — жизнь.

Наконец, оказавшись в месте, откуда невозможно было ни спуститься, ни продолжать подъем, он обернулся и, увидев внизу пропасть, почувствовал, как сжимаются его легкие, от усталости в мышцах начинаются болезненные судороги. И хотя посетила мысль о том, что он вот-вот погибнет, сорвавшись в бездну, она не особенно его взволновала. Он больше ничего не боялся. И тогда он совершил то, на что бывает способен лишь человек, не дорожащий жизнью: он разжал руки, намереваясь схватиться за уступ, расположенный пусов на двадцать ниже. Однако как только он попытался сделать это, чья-то рука вцепилась в его запястье мертвой хваткой и с невероятной силой начала подтягивать его вверх. Это дикарка, обвив ногами ствол фигового дерева, произраставшего из расщелины скалы, и болтаясь вниз головой, в последнее мгновение не дала ему упасть, явившись словно «бог из машины». Она подтянула его туда, откуда он мог продолжить свое восхождение без особого риска, после чего ловко спрыгнула со ствола — ему такое, разумеется, не удалось бы. Через несколько мгновений она проворно, словно дикая кошка, спустилась на дно пропасти и скрылась в тени платана.

Продолжая жить в своем убежище и долгое время не видя ее, он чувствовал, что она за ним наблюдает. Возможно, даже когда он спит.

Однажды, когда Дионисий уже чувствовал, что близок к полному выздоровлению, он стал свидетелем события, поразившего его до глубины души. Это был местный праздник Трех Матерей. Лекарь-сикул категорически запретил ему спускаться в долину и наказал прятаться в своем убежище на всем протяжении празднества, если только он дорожит жизнью. Поэтому он наблюдал за происходящим с весьма выгодной позиции, с самой высокой точки скалистого склона.

Он увидел длинную вереницу мужчин и женщин разного возраста, поднимавшуюся вдоль русла Анапа к источнику, — люди, возглавлявшие шествие, вероятно, являлись жрецами. Это были почтенные белобородые старцы, одетые в длинные, до пят, туники из грубой шерсти, опиравшиеся на посохи, беспрестанно звеневшие бронзовыми колокольчиками. За ними несли скульптурные изображения Трех Матерей, сработанные из необработанного дерева, с трудноразличимыми, но явно женскими формами, подчеркиваемыми огромной грудью, коей они выкармливали сразу пару детей. Каждую статую несли на плечах шестеро мужчин, на кочках она покачивалась взад-вперед. Сопровождающий их оркестр наполнял узкую долину пронзительными, нестройными звуками, издаваемыми тростниковыми флейтами, бубнами и колокольчиками. Когда процессия приблизилась к ключу, статуи поставили на землю, в тени платана, потом священнослужители деревянными мисками зачерпнули воды из источника и окропили изваяния Трех Матерей. Все это проходило под монотонно-протяжное, ритмическое песнопение, в котором угадывалось всего несколько низких нот. Свершив священнодействие, тот из них, кто, судя по всему, руководил ритуалом, сделал знак, и вперед вышла длинная вереница девушек, по внешности очень юных. Каждая из них, приближаясь к статуям, опускалась перед ними на колени, по очереди прислоняясь лбом к лону изваяния — вероятно, чтобы та благословила ее на деторождение.