И точно, они всегда держали своих писателей в черном теле, но мы-то Россия, страна, конечно, дикая, однако первая в мире по линии художества и души. У нас литература искони была вторая религия, курсистки, завидя Блока, в обморок падали, яснополянские гости поражались тому, что Толстой ест, и даже такой сравнительно скромный сочинитель, как Максим Горький, отбивался от поклонников костылем. То есть изящная словесность всегда стояла в России исключительно высоко, много выше политики, бальных танцев, коммерции и наук. Еще в ХVIII столетии граф Кирилл Разумовский, президент Санкт-Петербургской академии, говорил Ломоносову:

- Брось ты, Михайла Васильевич, свои реторты, пиши стихи!

А великий наш ученый ему в ответ:

- Позвольте, граф Кирилла Григорьевич, хоть на досуге наукой заниматься, заместо бильярду...

Президент ни в какую не позволял.

Это как раз понятно. Все-таки наука увлекается вещным и работают в ней вроде живые люди, а вот есть такое дело - литература, в которой всё евангелическая недоговоренность и полумрак. Кажется, тонким образом сыт не будешь и не отопиться волшебным порядком слов, но тогда почему книга неотделима от человека, как метафизические сострадание и любовь? Может быть, потому, что литература - вообще всяческое художество - в глазах человека есть преломленное отражение того, что составляет самую его суть. Именно частицу божества, которую мы носим в себе в отличие, скажем, от строителя-бобра, знающего толк в гидрологии, семьянина и едока. То есть книга - это напоминание, что не всё так просто, вечный намек на то, что человек загадочней семьянина и едока. Да еще сочиняют их как бы не совсем люди, если они способны из ничего сотворить, например, Акакия Акакиевича Башмачкина, в которого веришь больше, чем в закон сохранения вещества.

Тем более странно и прискорбно, что в наши дни нечто оттеснило литературу на задний план. Этим "нечто" может быть исторически закономерная тенденция к опрощению человека, который точно "широк, слишком широк", по определению Достоевского, и потому потенциально опасен для мироздания, как ядерный арсенал. Или это может быть кризис культуры, грянувший потому, что просто нет больше Чайковских, Врубелей и Толстых. Или литература исчерпала свою миссию, исподволь воспитав в течение столетий расу неопасных, незлых людей.

Коли так, то это справедливо, что писатель донельзя обеднел, что его нынче кормят баснями про то, что высшее благо цивилизации составляют рынок, свобода слова вплоть до матерного и гегемония безвредного дурака. Но литературы все-таки жалко, как зимних балов под Рождество, сюртуков, цыганского хора Соколова, барышень в шелковых кофточках под горло, которые стесняются буквы "хер"...

Будущее изящной словесности в лучшем случае гадательно, в худшем случае - его нет. Возможно, грядет новое средневековье лет так на тысячу, только без алхимии и Христа. Возможно, много веков спустя далекий потомок ненароком откроет томик Чехова, а там: "Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать..."

- Ахти нам! - воскликнет тогда потомок. - Да как же мы без этого жили-то тыщу лет?!

Бог шельму метит

Есть только одно неопровержимое доказательство Божьего бытия: хорошего человека по лицу видно. Ведь это, действительно, таинственная закономерность, не объяснимая средствами человеческой логики, что хорошего человека всегда по лицу видно, хотя далеко не всегда как-то нарочно отмечен мерзавец и живодер. Другое дело, что безусловная добродетель - большая редкость, равно как и безусловная злонамеренность, и человек по преимуществу "Ни Богу свечка, ни черту кочерга".

Однако в самых тяжелых случаях облик злодея, как правило, явственно показывает 666-е антихристово число. И даже история, кажется, не знает ни одного великого сатаниста, который не был бы так или иначе помечен, особенно если он завзятый революционер. Петр I отличался нечеловеческим ростом, несуразным телосложением, противоестественными наклонностями и загадочными припадками, которые проходили, если его погладить по голове. У Робеспьера была физиономия третьеводнешнего покойника, каменная и отдававшая в зеленцу. Жан-Поль Марат страдал уникальной кожной болезнью и фактически жил в воде. На фотоснимки наших бомбистов страшно смотреть. У Ленина было лицо скопца. Более отталкивающей внешности, нежели у Гитлера, трудно вообразить. Сталин был сухоручка, ростом чуть ли не с карлика и щербат. Даже самый благообразный тип из этой компании, Наполеон Бонапарт, был похож на Аполлона Бельведерского, которого скульптор Леохар поставил на короткие ножки да еще приделал ему пузцо.

Отсюда вопрос к агностикам и атеистам: если Бога нет, то кто же тогда шельму метит, остерегая нас, простаков, подавая знак? Отсюда же и такое замечание: ведь и у немцев есть пословица "Лицо выдает негодяя", однако и они дали маху в 1933 году, - следовательно, не мы одни идиоты, которые манкируют опытом праотцов.

Худой мир лучше доброй ссоры

Еще в те времена, когда не было ни стратегии, ни тактики, соседние народности чуть что резали друг друга, скажем, из-за какой-нибудь спорной курицы или невзначай прибившегося порося. Потом появились стратегия и тактика, люди научились грамотно убивать соседей на сопредельных территориях и по науке стирать с лица земли веси и города.

Что настораживает: в дальнейшем человечество не так последовательно налаживало промышленность и искусства, как резалось меж собой. Уже Моисей заповедал согражданам: "Не убий", почил Бенедикт Спиноза, обожествивший простого обывателя, Толстой написал "Войну и мир", а люди по-прежнему на ножах.

То есть выходит, что напрасно старался Моисей, мыкал горе Спиноза, извел себя Лев Толстой. Вообще чего стоит вся вековая культура человечества, если спустя две тысячи лет после пришествия Христа, наказавшего: "Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас", - люди свободно убивают друг друга даже не за курицу, а ради какой-нибудь кабинетнейшей из идей. Например, по причине расовой теории, или во имя всемирной республики Советов, или в защиту демократии и разных гражданских прав.