В Петербурге наведался я в канцелярию князя Потемкина, что по спискам я неведомо почему в службе не числюсь. Поживя в Петербурге несколько недель, приехал обратно в Москву, явился в военную контору, из которой меня отослали в губернское правление к следствию, что я будто бы самозванно именую себя ротмистром венгерского гусарского полка. Следствие это и ныне производится в нижнем надворном суде, который меня тогда же освободил на расписку, и я жил все время в Москве.

— А какой это на вас орден? — заинтересовался Еропкин.

— Орден "de la Providince", ваше высокопревосходительство.

— А кто его вам пожаловал?

— Владетельный граф резиденции Нассау — Саарбрюке Мондфорт, с которым я был лично знаком. Орден мне был прислан уже сюда с нарочным курьером.

— А диплом на оный имеете?

— Имею, ваше высокопревосходительство; он находится при деле в надворном суде.

— Хорошо, государь мой… Господин секретарь! Продолжайте ваш допрос по пунктам.

Совиные глаза секретаря перенеслись с Еропкина опять на Вульфа.

— На какие средства вы проживали в России? — спросил он.

— На собственные: я привез с собой до ста восьмидесяти тысяч рублей; но большую часть из них прожил раздачей разным людям на вексели за указные проценты и неполучением обратно; некоторую сумму проиграл в карты, притом купил себе дом здесь, в Москве. Ныне же осталось у меня тысяч с пятнадцать, из коих должен мне иностранный купец Карл Штрем тринадцать тысяч, а прочие по мелочам.

— А какой это 5 апреля у вас был случай в надворном суде?

Вульф подумал несколько, посмотрел на Еропкина и отвечал:

— Назад тому дней с пять прихал я в надворный суд за своим делом и в оном суде был задержан…

Он остановился, как бы не решаясь продолжать, но потом вдруг сказал:

— Я полагаю, что меня задержали затем, чтобы вынудить с меня взятку…

— Ну! — не то с удивлением, не то с угрозой спросил Еропкин. — Взятку?

— Да, ваше высокопревосходительство… Дело было так: по выходе из суда 5-го числа присутствующие пришли ко мне, по знакомству, для навещания; пришел асессор уголовной палаты Стогов, второго департамента судьи — Писарев, Дубовицкий, Есинов и секретарь первого департамента Смирнов. Были также иностранцы Штрем, Штаад и мой управляющий поручик Шток.

— Управляющий чего? — спросил Еропкин.

— Моего дома, ваше высокопревосходительство… И принесли они с собой три штофа полпива для угощения и закуски. Все мы пили, и я несколько опьянел и в разговоре говорил о своей службе, когда был в Цесарии и в Пруссии, как я в бывшую у прусского короля с цесарем войну на баталии был ранен, и говорил, что ежели меня здесь не примут на службу, то я пойду служить императору Иосифу Второму. Потом они все ушли, а меня оставили под караулом; я стал шуметь и побил секретаря Смирнова за то, что он назвал меня бродягой. Вот и все.

— А не называли вы себя не принадлежащим вам именем?

— Каким?

— Императором Иосифом.

Вольф с изумлением смотрел то на секретаря, то на Еропкина, то на остальных безгласных членов судилища.

— Как! Императором? Я?

— Да, вы.

— Никогда! Я и в помышлении не имел, чтобы такие речи говорить, я не безумец; только такой дурак, как Пугачев, мог думать или показывать, что он император.

Судьи переглянулись.

— Привести на очную ставку доносителя, — сказал Еропкин секретарю.

Тот встал и вышел. Фон Вульф стоял бледный и злой… "Вот до чего дошло… Это уж моей головы ищут за то только, что мало дал… О чумная, постыдная страна!.."

Через несколько минут ввели доносителя. Это и был Смирнов. Вся фигура его, весь облик, бегающие глазки, все обличало в нем самую низменную, подлую и трусливую продажность. На Вульфа, однако, он взглянул с тупым нахальством.

— Расскажи, как было дело, — с нескрываемым презрением глянул на него Еропкин.

Доноситель кашлянул куда-то в сторону, заерзал на месте и начал:

— Дело было так, ваше высокопревосходительство: когда ушли господа судьи от Вульфа, а я сидел в судейской камере на своем месте, в это время в камеру взошел Вульф и схватил меня за шиворот. "Что ты это делаешь?" — говорю я. "А знаешь ли, кто я?" — отвечал он. А я говорю: "Знаю, что ты Федор Иванович Вульф". — "Нет, — говорит, — я Иосиф Второй, император и царской крови! Я великий человек!" — "Что вы, — я говорю, — говорите? В своем ли вы уме?" — "Право, так", — говорит…

— Он лжет! — не вытерпел подсудимый.

— Не перебивайте, — остановил его Еропкин, — продолжай ты!

— "Право так", — говорит и, вынув из-за пазухи свернутую ассигнацию, предлагал ее мне. "На что это? — говорю я. — Не возьму, а скажу". Одначе Вульф положил мне ассигнацию, а я вышел из судейской камеры в сени, показал ассигнацию случившемуся там канцеляристу и объявил обо всем члену, князю Енгалычеву.

Доноситель замолчал и опять заерзал на месте, как бы желая забиться в щель.

— Что вы на это скажете? — повернулся Еропкин к Вульфу.

— Повторяю, ваше высокопревосходительство, — сказал тот с силой, — во всем этом наглая ложь! Кто свидетель?

Доноситель заметался, но ничего не сказал.

— Я одно должен добавить, — заключил Вульф, — что в ту же ночь у меня там украли золотые часы, ассигнацию в двадцать пять рублей… Не ее ли вы показывали в сенях господину канцеляристу? — с злой ирониею обратился он к доносителю, — и не показывали ли ему моих часов да тогда же пропавший полуимпериал?

Доноситель молчал, как убитый.

— Вы кончили? — спросил Еропкин, вставая.

— Кончил, ваше высокопревосходительство.

— А вы, господин секретарь, все записали?

— Все-с, ваше высокопревосходительство.

— Так пускай господин Вульф подпишет допрос, а вы (он глянул на одного из членов) объявите ему о тайности сего места и изготовьте донесение государыне императрице.

И, не взглянув ни на кого, московский главнокомандующий вышел.

— Можете идти, — сказал секретарь Смирнову, и тот на цыпочках вышел. — А вы, — сказал он Вульфу, — садитесь здесь и подпишите допрос.

Вульф сел, внимательно прочел свои показания и хорошим, крупным почерком по-русски подписал допрос по листам.

Он встал. Он чувствовал себя совсем разбитым. Встали и члены тайного судилища, и старший из них, указывая на зерцало, торжественно произнес:

— Обвиняемый! В присутствии сего священного символа высочайшей ее императорского величества особы, в священном сем месте милостивого и правого суда ее клянитесь, что, о чем вы здесь спрашиваны были и что в допросе показали, того вы во всю свою жизнь никому никогда и ни под каким видом не объявите и не разгласите под опасением, ежели кому объявите, не только тягчайшего по законам наказания, но и лишения живота. Клянитесь!

— Клянусь! — был глухой ответ.

— Отвести его под стражу впредь до получения высочайшего повеления.[12]

Пасха в 1788 году приходилась на 16 апреля. Это подтверждает и Храповицкий. В его «Дневнике» под 16 апреля записано:

"День Светлого Христова Воскресения. Подносил, вместо генерал-прокурора, вазы с фарфоровыми яйцами".[13]

Фарфоровые яйца, которые поднес Храповицкий императрице, — это для христосованья ее с придворными.

Государыне с вечера несколько нездоровилось, и потому большой выход в Светлое Воскресенье назначен был попозже, в 12 часов. До выхода же государыня оставалась в кабинете и занималась делами.

— Это мое лекарство, — сказала она Храповицкому, с помощью Захара расставлявшему вазы с яйцами, указывая на кипу пакетов, лежавших на ее письменном столе.

— Хорошо лекарство, — проворчал про себя Захар.

— Ты что, старый воркун? — улыбнулась императрица.

— Не бережете вы себя, вот что!