Маркаров спускался сверху и снова оказался напротив кабины, Варежка погрозила ему кулаком:

— Зачем лазаешь, однорукий? Обозвала тебя, Антидюринг, хвастунишкой. Гражданка следила за твоей акробатикой бледная как полотно.

— Ухарство готов признать, — сказал он Нонне, надевая пиджак. — Но разве я хвастался? Бахвальство — не что иное, как притязание человека на достоинства, которых нет в действительности.

Рулон с афишами стал совсем тонким, а когда они в послеобеденное время подошли к гостинице, оставалось три афиши.

Он с трудом соскреб со стенок ведра остатки клейстера, наклеил афишу на киоск Союзпечати при входе в «Тайгу», вторая афиша уехала на панелевозе, прилепленная к бетонной плите, а последняя — на борту самосвала.

Нонна увидела в этом самосвале мальчонку. Тот свернулся калачиком и безмятежно спал в нише кабины позади водителя, возле заднего стекла. Видимо, мальчонку не с кем оставить или некому отвести в детский сад, а он день-деньской колесит с отцом, отрабатывая вместе с ним рабочую смену.

Она взглянула сквозь стекло кабины на спящего мальчонку, и тоска по Дунечке настигла ее вдруг с пронзительной силой; улыбка сошла, взгляд встревоженный...

Полдня, прожитые вдвоем, она была для Маркарова неизменно привлекательной, при том, что выражение ее лица неуловимо менялось. И этот ряд волшебных изменений милого лица объяснялся не актерской мимикой, а тем, что за время прогулки постепенно менялось ее отношение к нему — от настороженности до той меры сердечного доверия, какое оказалось неожиданным для нее самой.

— Ну вот, наше путешествие окончилось, — сказала Нонна, и ему приятно было уловить в ее тоне скрытую нотку сожаления. — Большое мерсибо. — Она посмотрела на свои и на его руки, черные от типографской краски, с ошметками засохшего клея. — Хотите вымыть руки? Можно подняться в номер.

— Спасибо, умывальник есть внизу. А вам, наверное, нужно еще отдохнуть перед спектаклем. Я воспользуюсь вашим приглашением в другой раз.

— Если честно, времени и у меня в обрез. Это ваш брат зритель может прийти в театр к третьему звонку. А нас привозят за час. Костюмерша, парикмахер. Потом гримируюсь. Меня еще отец учил, — тень печали прошла по ее лицу, не тронутому косметикой.

— При вашей внешности можно совсем обойтись без грима.

— Ошибаются актрисы, которые уповают на свою внешность. Выглядят одинаково в самых разных ролях. А за гримом должен угадываться характер, если хотите — судьба. Иногда нужно подчеркнуть интеллект героини, а иногда, наоборот, упрятать его. Что значит хорошо сыграть роль? Значит усвоить то, что тебе несвойственно. Что такое перевоплощение? Суметь на какое-то время переродиться. А кроме того — проверить перед зеркалом, достаточно ли я стала на себя непохожа.

Она говорила с воодушевлением, а он, при неизлечимой склонности к философствованию, наслаждался ее умением анализировать.

— Придете сегодня на спектакль? Пропуск оставлю на контроле. На два лица, на вашу фамилию.

Он поцокал языком:

— Я сегодня во вторую смену.

— Но мы еще увидимся? Или права моя кормилица? — Она продекламировала неожиданным контральто:

— Вот если бы завтра, когда вы, Элиза Дулиттл, будете продавать цветы... Только прошу вас, не перепродайте Хиггинсу наш букет.

— Буду рада увидеть вас завтра.

— Пропуск на одно лицо.

— А вы не хотите встретиться с Элизой после спектакля?

Он галантно поклонился.

— Наше знакомство, которому я очень рада, началось с вашего извинения. Теперь примите извинение от меня... Может быть, тут виновата ваша кавказская внешность... Но только я отнеслась к вам предвзято. Заподозрила в вас излишне хвастливого кавалера; кажется, я давно так не ошибалась при первом знакомстве.

— Вы себя не очень-то ругайте. Иногда я сам отношусь к себе с чувством недоверия и даже неприязни... В какой пьесе вы репетировали и играли любовь с первого взгляда?

— Ну, хотя бы в той, которую вы не увидите. Я уверена, что сцена на балконе мне сегодня удастся.

Обеденный перерыв только окончился, когда у «третьяковки» появилась старообразная девица в соломенной шляпе и с портфелем под мышкой.

— Вы бригадир Шестаков? — спросила она несмело. — Мне вашу фамилию назвали в постройкоме.

— Чем могу?

— Кажется, вы хотели услышать по радио любимую музыку?

— Честно говоря, не до того сейчас. У нас сегодня подъемы ответственные. — Шестаков уткнулся в чертеж.

— Я только заявки собираю. А радиопередача будет накануне Дня строителей.

— Это какое радио? — спросил подошедший Маркаров.

— Иркутское.

Он разочарованно присвистнул:

— Вот если бы вы были из армянского радио.

Варежка шла легкой, пружинистой походкой к своему крану, надевая перчатки.

— Запишите песню «Ах, я сама, наверно, виновата...». Или на слова Евтушенко теперь заявок не принимают? — Она уже поднималась по лестнице.

— Нет, почему же, — замялась девица, перекладывая портфель под другую руку. — Но эта песня относится к легкой музыке. А для праздничного концерта лучше выбрать что-нибудь посерьезнее. Из классики, например...

— А можно заказать соло для баяна? — спросил Чернега.

— Я нелегкую музыку одобряю, — убедительно соврал Садырин и вытер лицо грязной рукавицей. — А товарищ, — он кивнул на Чернегу, — только блатные песни уважает. Кроме баяна, ничего не слышал. До классики он еще как слушатель не дорос.

— А что вы хотите услышать? — девица достала из портфеля блокнот и повернулась к Садырину.

— Ну, хотя бы этого, как его... — Садырин запустил пятерню в шевелюру. — Листова, а точнее сказать, Листа...

— Какую-нибудь рапсодию?

— Можно и рапсодию.

— Какая вам больше нравится? Вторая? Или, может быть, Десятая?

— Это мне без разницы. Но я больше уважаю ту, которая между ними, посередке!..

— Значит, запишем Четвертую рапсодию...

Садырин отошел, довольный собой, и нехотя отправился на рабочее место. Сегодня он выполнял обязанности стропальщика.

Варежка торопила с подъемом очередной колонны. Садырин набросил петлю на крюк, подал Варежке сигнал «вира!» и разудало просвистел. Но проводить крюк взглядом ему было некогда.

Он очень внимателен ко всему, что не имеет отношения к работе. На этот раз его внимание привлек седоусый, с седыми баками иностранец в пестром пиджаке, а вернее — переводчица, которая его сопровождала.

Гость приехал на черной «Волге», привезли его очкарик-инженер из управления и прораб Рыбасов. У Рыбасова страдальческое выражение лица, будто когда-то при острой боли закусил губу, да так и остался жить с этой гримасой.

На переводчице рискованно короткая юбка и большие темные очки удлиненной формы, которые закрывали почти все лицо.

— Глянь, Антидюринг, вроде щитка у электросварщика, — Кириченков подмигнул.

— Современная дама полусвета, — заметил Маркаров. — И по-моему, она по ошибке надела юбку своей младшей сестры.

Садырин глазел на тугие аппетитные ляжки переводчицы, а Варежка тем временем поднимала колонну на верхнее перекрытие.

В тот момент, когда колонну установили стоймя на балке, петля троса ослабела и выскользнула из крюка.

Варежке стало ясно: накинув петлю, Садырин снебрежничал и не перекрыл зев крюка предохранительной защелкой.

— Елки с дымом! — едва не задохнулась Варежка.

Шестаков, следивший за подъемом, тоже увидел петлю, отъединенную от крюка.

— На честном слове стоит... — с трудом выдохнул Михеич. — А тут еще ветерок, будь он неладен.

— В ту сторону дышать опасно, — добавил Маркаров.

— За такую строповку и под суд можно угодить, — сказал Чернега.