землею
пойдешь
на жизнь, на труд,
на праздник
и на смерть!
16
Мне
рассказывал
тихий еврей, Павел Ильич Лавут: "Только что
вышел я
из дверей, вижу
они плывут..." Бегут
по Севастополю к дымящим пароходам. За день
подметок стопали, как за год похода. На рейде
транспорты
и транспорточки, драки,
крики,
ругня,
мотня, бегут
добровольцы,
задрав порточки, чистая публика
и солдатня. У кого
канарейка,
у кого
роялина, кто со шкафом,
кто
с утюгом. Кадеты
на что уж
люди лояльные толкались локтями,
крыли матюгом. Забыли приличие,
бросили моду, кто
без юбки,
а кто
без носков. Бьет
мужчина
даму
в морду, солдат
полковника
сбивает с мостков. Наши наседали,
крыли по трапам., кашей
грузился
военный ешелон. Хлопнув
дверью,
сухой, как рапорт, из штаба
опустевшего
вышел он.
Глядя
на ноги, шагом
резким шел
Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу
голо. Лодка
шестивесельная стоит
у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба
колена упал главнокомандующий. Трижды
землю
поцеловавши, трижды
город
перекрестил. Под пули
в лодку прыгнул...
- Ваше превосходительство,
грести?
- Грести!Убрали весло. Мотор
заторкал. Пошла
весело к "Алмазу"
моторка. Пулей
пролетела
штандартная яхта. А в транспортах-галошинах
далеко,
сзади, тащились
оторванные
от станка и пахот, узлов
полтораста
накручивая за день. От родины
в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру,
в Дарданеллы узкие, плыли
завтрашние галлиполийцы, плыли
вчерашние русские. Впе
реди
година на године. Каждого
трясись,
который в каске. Будешь
доить
коров в Аргентине, будешь
мереть
по ямам африканским. Чужие
волны
качали транспорты, флаги
с полумесяцем
бросались в очи, и с транспортов
за яхтой
гналось
"Аспиды, сперли казну
и удрали, сволочи". Уже
экипажам
оберегаться пули
шальной
надо. Два
миноносца-американца стояли
на рейде
рядом. Адмирал
трубой обвел стреляющих
гор
край: - Ол райт. И ушли
в хвосте отступающих свор, орудия на город,
курс на Босфор. В духовках солнца
горы
жаркое. Воздух
цветы рассиропили. Наши
с песней
идут от Джанкоя, сыпятся
с Симферополя. Перебивая
пуль разговор. знаменами
бой
овевая, с красными
вместе
спускается с гор песня
боевая. Не гнулась,
когда
пулеметом крошило, вставала,
бессташная,
в дожде-свинце: "И с нами
Ворошилов, первый красный офицер". Слушают
пушки,
морские ведьмы, у ле
петывая
во винты со все, как сыпется
с гор
-"готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!" Начштаба
морщит лоб. Пальцы
корявой руки буквы
непослушные гнут: "Врангель
оп
раки
нут в море.
Пленных нет". Покамест
точка и телеграмме
и войне. Вспомнили
недопахано,
недожато у кого, у кого
доменные
топки да зори. И пошли,
отирая пот рукавом, расставив
на вышках
дозоры.
17
Хвалить
не заставят
не долг,
ни стих всего,
что делаем мы. Я пол-отечества мог бы
снести, а пол
отстроить, умыв. Я с теми,
кто вышел
строить
и месть в сплошной
лихорадке
буден. Отечество
славлю,
которое есть, но трижды
которое будет. Я планов наших
люблю громадьё, размаха
шаги саженьи. Я радуюсь
маршу,
которым идем в работу
и в сраженья. Я вижу
где сор сегодня гниет, где только земля простаяна сажень вижу,
из-под нее комунны
дома
прорастают. И меркнет
доверье
к природным дарам с унылым
пудом сенца и поворачиваются
к тракторам крестьян
заскорузлые сердца. И планы,
что раньше
на станциях лбов задерживал
нищенства тормоз, сегодня
встают
из дня голубого, железом
и камнем формясь. И я,
как весну человечества, рожденную
в трудах и в бою, пою
мое отечество, республику мою!
18
На девять
сюда
октябрей и маёв, под красными
флагами
праздничных шествий, носил
с миллионами
сердце мое, уверен
и весел,
горд
и торжествен. Сюда,
под траур
и плеск чернофлажий, пока
убитого
кровь горяча, бежал,
от тревоги,
на выстрелы вражьи, молчать
и мрачнеть,
и кричать
и рычать. Я здесь
бывал
в барабанах стучащий и в мертвом
холоде
слез и льдин, а чаще ещепросто
один. Солдаты башен
стражей стоят, подняв
свои
островерхие шлемы, и, злобу
в башках куполов
тая, притворствуют
церкви,
монашьи шельмы. Ночь
и на головы нам луна. Она
идет
оттуда откуда-то... оттуда,
где
Совнарком и ЦИК, Кремля
кусок
от ночи откутав, переползает
через зубцы. Вползает
на гладкий
валун, на секунду
склоняет
голову, и вновь
голова-лунь уносится
с камня
голого. Место лобноедля голов
ужасно неудобное. И лунным
пламенем
озарена мне площадь
в сияньи,
в яви
в денной... Стена
и женщина со знаменем склонилась
над теми,
кто лег под стеной. Облил
булыжники
лунный никель, штыки
от луны
и тверже
и злей, и, как нагроможденные книги,его
мавзолей. Но в эту
дверь
никакая тоска не втянет
меня,
черна и вязка,души
не смущу
мертвизной,он бьется,
как бился
в сердцах
и висках, живой
человечьей весной. Но могилы
не пускают,
и меня останавливают имена. Читаю угрюмо:
"товарищ Красин". И вижу
Париж
и из окон Дорио... И Красин
едет,
сед и прекрасен, сквозь радость рабочих,
шумящую морево. Вот с этим
виделся,
чуть не за час. Смеялся.
Снимался около... И падает
Войков,
кровью сочась,и кровью
газета
намокла. За ним
предо мной
на мгновенье короткое такой,
с каким
портретами сжились,в шинели измятой,
с острой бородкой, прошел
человек,
железен и жилист. Юноше,
обдумывающему