может запасть! Слушайте, читатели,

когда прочтете, что с Черчиллем

Маяковский

дружбу вертит или

что женился я

на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу,

не верьте.

1925

ПРОЩАНЬЕ

В авто,

последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? Париж

бежит,

провожая меня, во всей

невозможной красе. Подступай

к глазам,

разлуки жижа, сердце

мне

сантиментальностью расквась! Я хотел бы

жить

и умереть в Париже, если б не было

такой земли

Москва.

1925

Цикл "Стихи об Америке" (1925 год)

ИСПАНИЯ

Ты - я думал

райский сад.

Ложь

подпивших бардов.

Нет

живьем я вижу

склад

"ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".

Из прилипших к скалам сел

опустясь с опаской,

чистокровнейший осел

шпарит по-испански.

Все плебейство выбив вон,

в шляпы влезла по нос.

Стал

простецкий

"телефон"

гордым

"телефонос".

Чернь волос

в цветах горит.

Щеки в шаль орамив,

сотня с лишним

сеньорит

машет веерами.

От медуз

воде сине.

Глуби

версты мера.

Из товарищей

"сеньор"

стал

и "кабальеро".

Кастаньеты гонят сонь.

Визги...

пенье...

страсти!

А на что мне это все?

Как собаке - здрасите!

1925

6 МОНАХИНЬ

Воздев

печеные

картошки личек, черней,

чем негр,

не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло

на борт

парохода "Эспань". И сзади

и спереди

ровней, чем веревка. Шали,

как с гвоздика,

с плеч висят, а лица

обвила

белейшая гофрировка, как в пасху

гофрируют

ножки поросят. Пусть заполнится годами

жизни квота стоит

только

вспомнить это диво, раздирает

рот

зевота шире Мексиканского залива. Трезвые,

чистые,

как раствор борной, вместе,

эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща

скрываются в уборной. Одна зевнула

зевают шесть. Вместо известных

симметричных мест, где у женщин выпуклость,

у этих выем; в одной выемке

серебряный крест, в другой - медали

со Львом

и с Пием. Продрав глазенки

раньше, чем можно,в раю

(ужо!)

отоспятся лишек,оркестром без дирижера шесть дорожных

вынимают

евангелишек. Придешь ночью сидят и бормочут. Рассвет в розы бормочут, стервозы! И днем,

и ночью, и в утра, и в полдни сидят

и бормочут,

дуры господни. Если ж

день

чуть-чуть

помрачнеет с виду, сойдут в кабину,

12 галош наденут вместе

и снова выйдут, и снова

идет

елейный скулеж. Мне б

язык испанский! Я б спросил, взъяренный - Ангелицы,

попросту

ответ поэту дайте если

люди вы,

то кто ж

тогда

вороны? А если

вы вороны,

почему вы не летаете? Агитпропщики!

не лезьте вон из кожи. Весь земной

обревизуйте шар. Самый

замечательный безбожник не придумает

кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай

с гвоздей своей доски, а вторично явишься

сюда

не суйся все равно:

повесишься с тоски!

1925

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

Испанский камень

слепящ и бел, а стены

зубьями пил. Пароход

до двенадцати

уголь ел и пресную воду пил. Повел

пароход

окованным носом и в час,

сопя,

вобрал якоря

и понесся. Европа

скрылась, мельчась. Бегут

по бортам

водяные глыбы, огромные,

как года. Надо мною птицы,

подо мною рыбы, а кругом

вода. Недели

грудью своей атлетической то работяга,

то в стельку пьян вздыхает

и гремит

Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой сварю ухой. Людей не надо нам малы к обеду. Не трону...

ладно... пускай едут..." Волны

будоражить мастера: детство выплеснут;

другому

голос милой. Ну, а мне б

опять

знамена простирать! Вон

пошло,

затарахтело,

загромило! И снова

вода

присмирела сквозная, и нет

никаких сомнений ни в ком. И вдруг,

откуда-то

черт его знает! встает

из глубин

воднячий Ревком. И гвардия капель

воды партизаны взбираются

ввысь

с океанского рва, до неба метнутся

и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова

спаялись воды в одно, волне

повелев

разбурлиться вождем. И прет волнища

с-под тучи

на дно приказы

и лозунги

сыплет дождем. И волны

клянутся

всеводному Цику оружие бурь

до победы не класть. И вот победили

экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят

о чем-то

в возвышенном стиле. И вот

океан

улыбнулся умытенький и замер

на время

в покое и в штиле. Смотрю за перила.

Старайтесь, приятели! Под трапом,

нависшим

ажурным мостком, при океанском предприятии потеет

над чем-то

волновий местком. И под водой

деловито и тихо дворцом

растет

кораллов плетенка, чтоб легше жилось

трудовой китихе с рабочим китом

и дошкольным китенком, Уже

и луну

положили дорожкой.

Хоть прямо

на пузе,

как по суху, лазь. Но враг не сунется

в небо

сторожко глядит,

не сморгнув,

Атлантический глаз. То стынешь

в блеске лунного лака, то стонешь,

облитый пеною ран. Смотрю,

смотрю

и всегда одинаков, любим,

близок мне океан. Вовек

твой грохот

удержит ухо. В глаза

тебя

опрокинуть рад. По шири,

по делу,

по крови,

по духу моей революции

старший брат.

1925

МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ

Превращусь

не в Толстого, так в толстого,ем,

пишу,

от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера

океан был злой,

как черт, сегодня

смиренней

голубицы на яйцах. Какая разница!

Все течет... Все меняется. Есть

У воды

своя пора: часы прилива,

часы отлива. А у Стеклова

вода

не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка

плывет одна. Висят

плавнички,

как подбитые крылышки. Плывет недели,

и нет ей

ни дна, ни покрышки.

Навстречу

медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики,

а мы

туда. Иначе и нельзя.