- Нэ чую.

Когда ж переходят

к научной теме, им рамки русского

узки; с Тифлисской

Казанская академия переписывается по-французски. И я

Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что

Бодлер,

Маларме и эдакое прочее! Но нам ли,

шагавшим в огне и воде годами

борьбой прожженными, растить

на смену себе

бульвардье французистыми пижонами! Используй,

кто был безъязык и гол, свободу Советской власти. Ищите свой корень

и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь

без очков и шор, глазами жадными цапайте все то,

что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места

злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши,

взгляд - на Москву, на русский вострите уши! Да будь я

и негром преклонных годов и то,

без унынья и лени, я русский бы выучил

только за то, что им

разговаривал Ленин. Когда

Октябрь орудийных бурь по улицам

кровью лился, я знаю,

в Москве решали судьбу и Киевов

и Тифлисов. Москва

для нас

не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва

не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три

разных истока

во мне

речевых. Я не из кацапов-разинь.

Я

дедом казак, другим

сечевик, а по рожденью

грузин.

Три

разных капли

в себе совмещав, беру я

право вот это

покрыть

всесоюзных совмещан. И ваших

и русопетов.

1927

ПО ГОРОДАМ СОЮЗА

Россия - все:

и коммуна,

и волки, и давка столиц,

и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь

и сиянье Кашир. Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный,

это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечье скользим...

цепенеем...

зацапаны ветром... А за волжским доисторичьем кресты да тресты,

да разные "центро". Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров

и дымные клочья, а к ночи не бросится говор,

не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной,

разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь;

прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю

в местный ВАПП.

За версты,

за сотни,

за тыщи,

за массу за это время заедешь, мчась,

а мы

ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив

сели два мужичины: красные бороды,

серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи! Один из Сережей

полез в карман, достал пироги,

запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно...

и к Петрову...

и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет...

не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш,

аж и он сломал по яме ногу...

Раз ты правительство,

ты и должон чинить на всех дорогах мосты. Тогда

на него

второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь,

а пирог-то жрешь... И первый Сережа ответил:

- Правильно! Получше двадцатого,

что толковать, не голодаем,

едим пироги. Мука, дай бог...

хороша такова...

Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент,

а мост не пролежать... Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему

все время

про мост и про лошадь до станции с названьем "Зименки".

На каждом доме

советский вензель зовет,

сияет,

режет глаза. А под вензелями

в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек!

У нас

завсегда заказывала

сама царица...

Морозным днем отмелькала Самара, за ней

начались азиаты. Верблюдина

сено

провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый.

Университет

горделивость Казани, и стены его

и доныне хранят

любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далеко

за годы

мысль катя,

за лекции университета, он думал про битвы

и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: здесь

каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он,

скуласты. И смерти

коснуться его

не посметь, стоит

у грядущего в смете! Внимают

юноши

строфам про смерть, а сердцем слышат:

бессмертье. Вчерашний день

убог и низмен, старья

премного осталось, но сердце класса

горит в коммунизме, и класса грудь

не разбить о старость. 1927

МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ

Я тру

ежедневно

взморщенный лоб в раздумье

о нашей касте, и я не знаю:

поэт

поп, поп или мастер. Вокруг меня

толпа малышей,едва вкусившие славы, а волос

уже

отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв,

выходят когда на толстожурнальный амвон, я,

каюсь,

во храме

рвусь на скандал, и крикнуть хочется:

- Вон!А вызовут в суд,

убежденно гудя, скажу:

- Товарищ судья! Как знамя,

башку

держу высоко, ни дух не дрожит,

ни коленки, хоть я и слыхал

про суровый

закон от самого

от Крыленки. Законы

не знают переодевания, а без

преувеличенности, хулиганство

это

озорные деяния, связанные

с неуважением к личности. Я знаю

любого закона лютей, что личность

уважить надо, ведь масса

это

много людей, но масса баранов

стадо. Не зря

эту личность

рожает класс, лелеет

до нужного часа, и двинет,

и в сердце вложит наказ: "Иди,

твори,

отличайся!" Идет

и горит

докрасна,

добела... Да что городить околичность!

Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо?

Осмотрите в момент без плюсов,

без минусов. Дыра!

Принудительный ассортимент из глаз,

ушей

и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях

поповская служба жива, они

зарифмованный опиум. Для вас

вопрос поэзии

нов, но эти,

видите,

молятся. Задача их

выделка дьяконов из лучших комсомольцев. Скрывает

ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши