– Да, да… Я простым людям много больше верю, чем боярам. Особенно этим, – из старых, которые при батюшке крамолы заводили. Малого меня мучили. Молодых – тех я не столь опасаюсь. На них у меня – слово есть. Видел я, как они росли рядом со мной, из мальчишек, из безусых ребят моих верховых – людьми стали. Их я и в тюрьму могу, и на плаху… А вот старые – те царство мутят да величаются еще!.. Как же, иной лет шестьдесят только и делал, что землю губил, крамолы строил… А я ему теперь почет воздавай. Я, царь, – изволь его слушать. А уж эти дни скорби моей… – . Хворь моя и все, что было… Вот, владыко, знай, до чего взметалась душа у меня. Ведь я думал… Я хотел… По тайности собирался с этим агличином побеседовать. Не знаю, авось можно Михалыча допустить… А надо бы…

Иван умолк, словно не решаясь договорить.

Макарий, хотя и видел смущение Ивана, но умышленно молчал, не желая даже осторожным образом вынуждать юношу к откровенности. Старик был уверен: раз Иван заговорил, он и докончит.

И правда. Решительно тряхнув головой, Иван снова начал:

– Вот что, владыка. Не трус я, как лают мои недруги. А так полагаю: ежели дал Господь мне веку – надо беречь, не укорочать его. И грех это, да и неразумно: дар Божий метать на перепутье. А как видел я недавно… и измену, и мятеж. Все страшное, позабытое было мною от дней моей юности. И сызнова опасаюсь: не замыслят ли бояре на меня и на род мой?… На сына, на Митеньку…

– И! Что ты, государь?!

– Да, да! Пожди!.. Не перебивай меня, владыко… Дай сказать… Слышь, все… все, почитай, против меня, против Мити мово, против Настеньки встали. Даже… даже отец Сильвестр… И Алешка-холоп… Одна беда: лукавы оба! Позвал бы их к ответу… Да в чем укорить? Они с боярами открыто не стояли супротив меня. Вон и батька Алешин, пьянчуга, орал: «Мы-де царю и царевичу крест целуем, а Захарьины-Юрьевы нам не надобны… Не слуги мы им». Ну, не казнить же его за слова его глупые. Уж ведется оно так у чванных бояр долгобородых: про места да про чины тягаться. А того и помнить не хотят: один я у них царь и хозяин; а все они – холопы передо мной, все – равные. Грянуть бы теперь на них, как дед, как отец мой…

– Ф-ox, горяч ты, молод, чадо мое державное… Нешто время теперь? Ну, всех их перехватаешь… Ну, в темницы, в узах заключишь, головы снимешь… Кто землей править станет, помогать тебе? Один ведь не управишься?… Так ли?…

– Так, так, знаю, что так!.. – нетерпеливо отозвался Иван. – Сам знаю… В том и спасение ихнее… Это одно… Никого бы иначе не пожалел, как они меня, царя своего, владыку, Богом данного, больного, – не жалели… Ну да придет мое время… Потешусь и я… Понаучился я и ждать, и помнить. Вот, будь свидетель, владыко…

И царь, словно сбираясь дать клятву, поднял руку к иконам.

– Стой, пожди, государь!.. Вижу: хочешь не на доброе да на мирное клятву давать, а на злое… Так повремени, не в моем доме смиренном… Я слуга Божий… Мир творить, а не вражду множить я тоже клялся, когда вот в эту епитрахиль облачился, пастырский жезл взял, клобук надел первосвященнический… Так смири страсти свои, чадо… Говори о том, что раней начал и прости, смиренного, меня, коли что не по нутру тебе, государь, было молвлено. Говорю я, как Бог заповедал мне, епископуего и рабу недостойному, первому.

– Нет, ничего… Что же… – упрямо и негромко проговорил Иван. – Конечно, ты – греха боишься… По совести говоришь. А только что ж и мне-то делать? Неужто терпеть? Всю жизнь гнуть выю перед рабами-изменниками? Врагов лобызать? Принимать их лобызания Июдины?…

– Кто говорит? Уладить дело надобно. А только без злобы оно лучше будет для тебя. Злоба глаза слепит. Ино – врага бы железом уразить, а сам себе руку поранишь, а то и глаз, если не живота лишишься вовсе. Так, помаленьку, полегоньку – лучше, государь, повыждавши… Знаешь: повадился кувшин… Уж коли кто занялся воровским делом, предательским – предаст себя первого. «Не ныне, так при помине», как говорят у нас.

– У вас?… Да ведь ты тоже из Новгорода? – разгорячась, начал было Иван, но вдруг оборвал раздражительную речь, кинулся к Макарию и, наклонясь к самому лицу старика, заметно побледневшему от злой выходки Ивана, ласково, почти по-детски заговорил:

– Отец ты мой родимый… Не посетуй на меня за мое злое слово, за горячее… Очень уж ненавистно мне все, что поминает про Новгород… А ты же, я знаю, землю любишь, меня хранишь… Вон, спервоначалу, твердили мне: Шуйских ты ставленник. А ты же им крылья отшиб. Один ты, владыко, обо мне, о хвором, – помыслы держал добрые, охранял, научал… Не забыть мне этого… Прости же!..

И он по-сыновнему поцеловал сухую, аскетическую руку Макария.

– Бог простит, чадо! Горяч ты… Что станешь делать… Твое дело царское. А нам, богомольцам вашим, – смирение приличествует по обету монашескому. Ну, говори же, коли начал: что с немчином собирался по тайности толковать?…

– Да вот, я ведь тоже не без ума… Ежели спор зачнется у нас с боярами, – еще кто знает: как оно, дело, может кончиться?… И удумал я себе и роду моему… про всяк случай… у агличан приют заготовить… Казны туда поболее перевести, за руки дать ее ихним купцам, самым богатым… Как иные, слыхал я, – государи делают… Вон хоть из тайников Белозерских отцовских… Оттуда можно через Комогоры не одну сотню тыщ золотом, и каменьями самоцветными, и зерном бурмицким потайно на аглицкие суда на крепкие первезти и в казну тамошнюю на сохран отдать… И ежели, упаси Бог, пришлось бы кинуть отчину и дедину, престол мой царский из-за смут и подвохов вражьих братца ближнего мово, Володимира, и чужих аспидов?… Хоть будет где с семьей голову нам преклонить тогда!.. Как скажешь, отец митрополит?

Наступило небольшое молчание.

Царь глаз не сводил со старика. Макарий сидел, поникнув головой, задумавшись. Потом медленно заговорил:

– Не легко мне ответ тебе дать на речи твои мудреные, чадо мое державное… «Посрамлена бысть премудрость земная мудростию небесною». Сказывал я тебе про себя. Ведаешь ты, государь: от юных лет – рясу монашескую ношу, устремляясь душою к Богу да о благе земли родной озабоченный… Семьи, детей не знаю я, и не было их… Церковь Господня да Русь святая – вот близкие мне и сродники. Для них труды терплю при жизни, для них – и умереть не страшно мне старому. Твое дело иное, юное, и отцовское, и супружеское, и царское… Я… Прости, государь… Не в укор скажу, не в осуждение, а по глупости моей старческой: я бы и помер, царство бороня, землю святую, веру православную… А тебе, вестимо, манится и жизнь сберечи, и сына, и жену… Мол, не тебе, так наследнику удастся сызнова на трон воссесть, царство вернуть, ежели недруги на время отнимут… Не сыну, так внуку… И воистину тебе скажу: благословлю тебя на дело… Ищи угла, готовь пристанище… Понадобится – хвала Господу, что готово! Не надобно будет своей земли, своего царства бежать – сугубая хвала, что сберег Он державу… Только не торопись. Повызнай посла… И не сразу откройся – врагам бы тебя на глум не выдал, храни Господь… Вот как я смекаю, государь. Прости на совете худоумном… И да благословит тебя Господь!

Настало снова молчание.

С пылающими от смущения и стыда щеками принял Иван благословение старца, потом, медленно выпрямляясь, заговорил:

– Судишь ты меня строго, владыко, хоть и мягки словеса твои… Да тем больней уражают они мою душу… А подозволь сказать тебе, отче-владыко… Тоже не в осуждение, а рассуждения для ради… Как оно к делу подошло… Вот пожар великий был… В том року как раз, когда протопоп лукавый нашей душой овладел, мнимой святости словес его и жизни ради… И церкви все, почитай, погорели Божий. Только алтарь, при котором служишь ты, владыко, уцелел произволением, чудом Господним. Ты же не остался при алтаре своем… Вышел из Кремля, со стены спустился, чуть не расшибся насмерть…

– Удушения дымного ради, сыне… И то Бог покарал; сам ты напомнил: расшибся весь, гляди, тогда…

– Вестимо, отче, что дым душил… Да ведь вера – горы подвинуть может, не то пелену дымную раздрать… Как же ты испужался, прочь пошел?… Прости, что пытаю тебя, владыко…