— Смотри, — обратился я к нему, — вот мы запускаем модель с высоты метра примерно со скоростью ее собственного последующего движения. Как далеко она улетела?

— Метров на семь с небольшим.

— Ее траектория снижения была прямолинейной?

— Нет.

Надо же, какой молодец, подумал я. Не зря с тобой маялись больше десяти лет! Ибо Николай был совершенно прав. Модель сначала планировала довольно плохо, то есть быстро снижалась. А что можно желать от конструкции с таким малым удлинением крыла, да к тому же еще и плоского. Но сантиметрах в пятнадцати от пола она вдруг резко замедляла снижение, и этой мизерной высоты ей хватало на то, чтобы пролететь последние три метра. Это работал экранный эффект. Как и предполагалось, аппарат Можайского был довольно плохим самолетом, но вполне приличным экранопланом.

— Молодец! — оценил я наблюдательность брата. — А теперь возвращаемся в твой кабинет, мне надо кое — что подсчитать.

На самом деле это было надо не мне, а ему, я‑то все уже давно подсчитал в уме.

В комнате я быстро изобразил траекторию полета модели в виде двух отрезков прямых, а потом в начале каждого расставил действующие силы.

— Что это? — спросил Николай.

— Летать можно хорошо, так себе и плохо, — начал блиц — лекцию я. — То есть нужно как — то более или менее объективно оценивать качество полета. Мне кажется, что для этого лучше всего подходит отношение пройденного пути вперед к снижению. То есть на первом этапе своего полета наша модель пролетела метра четыре, снизившись на метр. Значит, ее качество равно четырем.

— Зато на втором — не меньше пятнадцати! — сообщил Николай, приглядевшись к цифрам на чертеже. — А это что за стрелочки?

— Векторы сил, действующих на модель в полете. Вот сила притяжения, вот подъемная сила крыла, вот сила сопротивления воздуха. Если приложить к модели такую же по величине, но противоположную по направлению силу тяги, то модель сможет лететь, не снижаясь.

— Она очень большая, эта сила?

— Вес модели, умноженный на тангенс угла снижения.

— А по — людски никак нельзя? — жалобно спросил брат. Изучать тригонометрию он уже начал, но пока был далек от хоть сколько — нибудь заметных успехов.

— Можно вес поделить на качество, получишь то же самое.

— Вот так бы сразу и сказал! А развел тут — тангенсы, векторы… Мда… ты мне все эти слова все — таки запиши на бумажке, а рядом в каком порядке их произносить.

Ясно, брат на всякий случай готовится к беседе с отцом. Что ж, напишу, мне не жалко, а тягу к образованию нужно поощрять. Пусть сначала хоть как попугай термины запомнит, потом их будет проще осмыслить. Но все же когда он наконец поймет, ради чего я перед ним тут скоро уже час как выступаю?

Николай понял это довольно быстро.

— Значит, — наморщил лоб он, — если тяга двигателя аппарата Можайского будет более четверти его веса, он сможет летать высоко. Если более одной пятнадцатой — то только низко. А если менее одной пятнадцатой, то аппарат вообще не сможет взлететь, и нам придется писать отрицательный отзыв.

— Нет.

— Почему? В чем я ошибся?

— Даже если тяги не хватит, нам надо будет не писать разгромное резюме, а садиться и думать, как уменьшить вес аппарата и увеличить тягу его двигателя до таких величин, чтобы он все — таки полетел.

— Уф, а я‑то думал… конечно. А ты сможешь?

— Постараюсь.

— Значит, аппарат обязательно полетит! — уверенно заявил Николай. — Не было ни одного случая, чтобы ты сказал «постараюсь» и потом не смог сделать. А кто будет им управлять?

— Как это кто? Разумеется, я.

Действительно, если у кого сейчас и был шанс поднять эту бандуру в воздух, то только у меня. Просто потому, что я был единственным человеком на земле, умеющим летать. Не как Чкалов, конечно, и даже не как выпускник летной школы, но все же. Остальные же не только не умели, но не имели даже самого приблизительного представления, как это делается.

Однако Николай этого, ясное дело, не знал, поэтому обиженно осведомился:

— А почему не я?

— Потому что ты цесаревич.

По лицу брата было видно, что мой аргумент его не убедил, и я решил ответить развернуто.

— Чему ты удивляешься? Так всегда было, есть и будет. Если нужно что — то кому — то приказать, кого — то убедить или с кем — то договориться, то впереди всегда ты. Потому что цесаревич. Что, скажешь, у нас раньше было не так? Нет, только так, и никак иначе. Все это всегда делал ты, а я стоял сзади и лишь иногда советовал. А вот если надо что — то сделать для претворения в жизнь твоего или отцовского решения, то это уже пойду делать я, а ты будешь стоять сзади. Потому что сейчас ты наследник, а со временем станешь императором.

— Я подумаю над твоими словами. Возможно, ты прав, — после недолгой паузы сказал Николай. И вернулся к самолету Можайского:

— Когда поедем взвешивать аппарат и мерить силу тяги?

— После того, как ты договоришься об этом с отцом.

— Потому что я цесаревич? Ну ты хорошо устроился, надо сказать.

Мы оба рассмеялись.

— Вот так, Александр Федорович, — сказал Николай, сочувственно глядя на Можайского. — Если вы согласитесь с предлагаемыми нами доработками аппарата, то мы готовы по мере сил способствовать тому, чтобы они прошли быстрее и лучше. Ну, а если нет, в отчете на высочайшее имя придется написать то, что имеем на данный момент. А именно — аппарат, неспособный произвести хоть сколько — нибудь устойчивый и продолжительный полет.

— Но как же так, ваше высочество…

Можайский явно был несколько деморализован тем, что ему приходится спорить с двумя мальчишками, но пока держался.

— Я еще могу согласиться с тем, что часть верхних растяжек в моей конструкции можно убрать, хотя они почти ничего не весят…

— Зато оказывают совершенно лишнее сопротивление встречному потоку воздуха, — пожал плечами брат. К этой беседе он готовился очень серьезно.

— Хорошо, я уже сказал, что согласен. Но как можно уменьшать сечение продольных брусьев крыла? Ведь простейшие расчеты показывают, что на них действуют такие же нагрузки, как и на поперечные.

Тут Николай повернулся ко мне — такой вопрос уже явно выходил за пределы его познаний.

— Простейшими расчетами тут не обойдешься, — вступил в беседу я. — От поперечных брусьев требуется обеспечение не только прочности, но жесткости крыла. А от продольных — только прочности, небольшие деформации в этом направлении вполне допустимы. Мы это проверили на модели.

— Ладно, в принципе можно согласиться даже с этим. Но ваши предложения насчет двигателя — это уже, извините, не лезет ни в какие ворота! Вдвое против заявленного изготовителем поднять давление в котле — разве так можно? Ведь машину проектировали не дураки!

— Разумеется, не дураки. Перестраховщики. Каждый заботящийся о своей репутации производитель…

— Надо говорить «репопутации», — ехидным шепотом подсказал мне Николай. Но я, естественно, не поддался на провокацию.

— Всегда хоть немного, но перестраховщик. Потому что для него выход изделия из строя — это сомнение всех последующих клиентов в надежности оного. Я уверен, что и у котла, и у двигателей по крайне мере двойной запас.

— Но если все же что — то сломается?

— Починим, — хмыкнул я, — чай, руки не из задницы растут.

— Но ведь котел может взорваться!

— Что? Александр Федорович, вы часом не переутомились? Тогда объясните мне, высочеству неграмотному, как может взорваться прямоточный котел столь мизерного объема!

Можайский понял, что немного перегнул палку. Действительно, котел такой конструкции выйти из строя мог, а вот взорваться — нет. И вообще он устал с нами спорить.

— Ладно, — сказал он, помолчав. — Как я понимаю, для меня единственный способ продолжить работу — это согласиться со всеми предлагаемыми вами доделками.

— Совершенно верно, — перехватил нить беседы Николай, так как она явно перешла на уровень его компетенции, — мы с братом рады, что вы это вовремя поняли. Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь.