Ларивон в отчаянии закрутил волосатой башкой.

— Зачем, мамынька дорогая, мне добро? Да и как его наживать? Противно мне… все спроть души. Силы у меня, как у быка, а деть ее некуда. И на кулачках-то от меня все шарахаются. Только один-разъединый раз меня избили, да и то пьяного, и не помню кто… Тоска меня, мамынька, съела. Не знаю, как быть… места не нахожу… Ушел бы я не знай куда… И не знай, чего бы я сделал… Вот возьму да все село и сожгу… со всех концов… чтобы все взбесились… Али бы в скит уйти…

— Об одном тебя, Ларя, молю: дай мне ка исход души обещание — не бей, не терзай свою Татьяну. Для тебя, силача, зазорно это, Ларенька. Сила-то тебя и взбесила. А над тобой люди смеются. Нехорошо, Ларя, когда над силачом мелюзга потешается.

Он без передышки выпил полный ковш браги и ударил им по столу. Черпачок со звоном отлетел к порогу.

— Я Машку пропил, мамынька. Максиму Сусину пропил — за Фильку. И тебя не спросился. Взял да и пропил.

И неожиданно упал на колени перед постелью бабушки.

— Бей меня, дурака, мамынька! Выдери мне все волосы, бороду по волосочку вырви.

Я ожидал, что бабушка набросится на него, замечется, зайдется сердцем, но она даже и лица к нему не повернула, — лежала тихая, спокойная, с обычной печалью в глазах.

И только кротко сказала, поглаживая сухой рукой по лохматой голове Ларивона:

— Зря озоруешь, Ларя. Какая тебе от этого корысть и радость? Сгубить девку нетрудно, трудно себе хозяином быть. А себе ты не владыка. Машу-то насильно не выдашь.

— За волосы вытащу… — гнусаво вскричал он, задыхаясь. — Прямо Максимке в избу брошу.

— Нет, Ларя, Маша сильнее тебя: она карахтерная. Вы одного отца дети, оба упрямые да норовистые, только она-то умнее и хитрее тебя. Умного кулаком не сломишь, только искалечишь.

Ларивон, как медведь, тяжело встал с пола и с дико выпученными глазами, обезумевший, рванул себя за бороду, широко размахнул и сшиб кулачищем ведро с брагой.

Грязно-коричневая жидкость выплеснулась на пол и густо забрызгала печку и дверь. Ведро дрябло закувыркалось к порогу. Удушливо запахло кислой вонью дрожжей и меда.

— Вот тебе с Машкой что будет…

Он сжал кулаки и быком уставился на бабушку. А бабушка через силу поднялась на локоть и указала пальцем на иконы. Ее лицо окаменело, как у мертвеца.

— Ларя, Ларенька, перекрестись на образ матери божьей. Ты, сынок, на кого руки хочешь поднять?

Как огнем, у меня обожгло сердце, кровь так бурно бросилась мне в голову, что зашевелились волосы. Задыхаясь и не помня себя, я кинулся к бабушке. В руке у меня почему-то оказался нож, и, размахивая им, я визгливо крикнул:

— Только тронь, я тебе брюхо пропорю! Бабушка при смерти, а ты ее хочешь бить. Не дам! Дедушка домовой, спаси!..

Ларивон невольно отшатнулся и часто замигал, словно ему запорошило глаза. Мне показалось, что он даже испуганно охнул и стал растерянно озираться.

— Мамынька, это чего он делает, а?.. Зарезать хочет… Это дядю-то? Батюшки!

Он затоптался в лужах браги, хлопнул себя руками по бедрам и весь затрясся от хохота.

— Ах ты, сукин кот!.. Эдакнй таракашка — с ножом… да спроть такого жеребца. Да ведь ты бы зарезал меня…

— И зарежу — только тронь баушку.

Бабушка строго окликнула меня и сердито, хоть и больным голосом, приказала:

— Дай-ка мне, Федя, ножик-то. Да как это ты смел с ножиком на дядю Ларивона? Постреленок ты эдакий!

— Пускай только попробует еще, я, даром что маленький, пырну изо всей силы.

Ларивон зашелся от хохота и грохнулся на лавку.

Бабушка отняла у меня нож и оттолкнула меня от себя.

— Иди в чулан! Не суйся, куда тебе не надо! Ишь чего надумал, парнишка окаянный! Я вот скажу матери-то — она тебя отхлещет.

— Не пойду! — бунтовал я. — Ты и так умираешь, а он, еще здесь бушует.

Ларивон вскочил со скамьи, и не успел я опомниться, как сильные его руки вскинули меня к потолку. Я забрыкался и с ненавистью смотрел в волосатое, хмельное его лицо, обветренное и обмороженное до глянца.

— Будешь еще с ножом на меня прыгать, курник? Говори, а то сейчас брошу тебя на пол и разобью.

— Буду! — орал я, готовый разрыдаться. — Буду!

И баушку не трог, и Машу не трог: они бессчастные…

Он медленно опустил меня на пол. Лицо его нахмурилось, и он вздохнул. Бабушка опять обмякла и страдальчески улыбалась.

— Видишь, Ларя, какой у меня внучек-то? Защитник!

Живота не жалеет.

Ларивон протянул мне руку и сказал угрюмо;

— Ну, давай мириться. Отшиб ты меня, племяшок.

Больше не буду. Хошь, я научу тебя на кулачки драться?

И вдруг опять затрясся от хохота:

— Как он домового-то… Помогай, бат, дедушка домовой! Ух ты, Настёнкин сын, как распотешил!..

Он оттолкнул меня в сторону, шагнул к бабушке, низко ей поклонился и покорно проговорил:

— Прости меня, Христа ради, мамынька, окаянного!

— Бог простит, Ларя. Я уж не встану больше. Похорони меня, милый, по-хорошему, чтобы люди не осудили. Дай тебе, господи, счастья.

— Мамынька, весь расшибусь, а похороню, как барыню.

Портки продам, а поминки сделаю на весь порядок.

Бабушка поманила его пальцем, он наклонился над нею.

Она взяла в руки его лохматую голову, притянула к себе и поцеловала.

— Об отце помни, Ларя. Такого человека однова земля родит. Горе принести людям и дурак может, а человека вознести трудно. Вознесешь добром другого — сам вознесешься. Не губи родных, Ларя, — сам сгибнешь, даром пропадешь. Слушай, чего говорю, Ларенька, да помни… И душа у тебя хорошая, и сердце радошное… не убивай души, Ларя!..

Поглаживая его лохмы, она уговаривала его, как ребенка:

— Вот весна скоро придет, Ларя, а весной поехать бы тебе в Астрахань… на ватаги… Раздолье там… и кого-то там нет!.. Да там силушкой-то своей и размахнулся бы…

Этот силач и боец опять заплакал. Захлебываясь слезами, он нежно повторял только одно слово:

— Мамынька!.. Мамынька!..

Схватив со стола шапку, он, наклонившись вперед, пошел к двери, поднял ведро и вылез в. сени, как большущий зверь.

На другой день бабушка Наталья послала меня на барский двор к Маше, чтобы позвать ее к ней: здоровье, мол, у ней, у бабушки, стало совсем плохое — как бы ей не умереть.

— Да скажи ей, чтобы побереглась: как бы Ларивон йе сделал ей худа, как бы не нагрянул к ней с пьяных глаз и не обесславил на всю округу. Похоронили бы меня честь честью, а после уж пущай живут как хотят.

От бабушкиной избы надо было подняться прямо на гору и идти вдоль высокого обрыва над речкой. У последней избы верхнего порядка дорогу пересекало прясло, которое отделяло барское имение от деревни. В последней избе жил Архип Уколов со старухой — бывший солдат. Одна нога была у него на деревяшке, но он бойко ковылял на ней, не зная усталости. Скотины у него не было, надел свой он отдавал шабрам за хлеб, а сам — хороший печник — ходил по округе, клал печи или плотничал. Но мастер он был на все руки: и маляр, и столяр, и сапожник, и плотник. На барском дворе он был свой человек, и его там ценили очень высоко. Он по какому-то своему способу построил плотину для водяной мельницы, сделал для барчат красивые лодки, хотя никогда раньше их не делал. Даже печи клал необычно, и другие печники только разводили руками. Домовитые мужики его презирали за бедность, но обходиться без него не могли. В деревне никто не курил — с давних пор считалось это грехом, позорной слабостью и развратом, — но Архип, как старый отставной солдат, раненный на войне с турками, курил трубочку безвозбранно.

Особенно любили его ребятишки: он искусно делал затейливые игрушки вырезал из дерева лошадей, делал телеги, сохи, ветряные мельницы с колесами и жерновами.

Когда он был дома, около его избы всегда собиралась толпа малышей и подростков. Он толкался среди них и рассказывал им всякую всячину. На выдумки тоже был большой охотник. Держался он с ребятишками как ровня и дарил им свои поделки. Это был высокий старик с молодым лицом, с живыми, лукавыми глазами, стриженный по-солдатски, с густыми усами, которые срастались с бачкам.и. Веселый и расторопный, хоть и на деревяшке, он любил посмеяться и поиграть с девками. Володимирыч с Архипом были задушевные друзья: оба были на войне, оба трубокуры, оба люди бывалые, оба не унывали и относились к людям с беззлобной насмешечкой, но Володимирыч был мудрец, а Архип ходил с прозвищем «шутолома».