— Что же вы это, ребята, волыните тут? Здесь разве клуб вам?

— Не клуб, Савельев! Верно! — посыпались веселые возгласы.

— Понятно, не клуб!

— А тут удобней: идешь с работы, а твой департамент по пути!

— Клуб, он где! На другом конце поселка! Туда идти, какого крюка давать надо?

— Мы тебе, Савельев, не мешаем… Ты потерпи…

— Ты нам новости расскажи…

— Приехал, говорят, ревизор? Из Москвы?.. Зачем?.. Почему?

Савельев замахал руками:

— Постойте… Кому же я этак-то отвечу? Вы бы помолчали. По очереди бы вы, товарищи.

— Ладно… По очереди.

Предфабкома обступили. На его стол навалились, насели. Его стиснули. И он, беспомощно оглядываясь, со всех сторон видел возбужденные, смеющиеся лица.

— Стойте, ребята! — покрывая нестройный говор, раздался хрипловатый, но сильный голос. — Стойте, говорю!

Рабочие отстранились от стола, оглянулись. Низкий широкоплечий рабочий, курчавые волосы которого падали на покатый лоб и оттеняли проницательные живые глаза, медленно прошел от двери к столу и остановился неподалеку от Савельева.

— По порядку, — усмехнулся он, выждав, когда установилась тишина. — Значит, перво-наперво: зачем приехал московский гость?

Савельев поправил смятые, разбросанные рабочими бумаги и сухо сказал:

— Приехал консультант из Москвы. Будет выяснять вопрос о строительстве на нашей фабрике. Фамилия ему Вавилов, и приходится он родным сыном бывшему хозяину фабрики…

— Та-ак, — многозначительно протянул широкоплечий. И рабочие снова зашумели. Но он обернулся к ним и угрожающе потряс над головой рукою:

— Заткнитесь вы! Ну, затихли!

— Ты фабком по этому случаю собирал? — спросил он Савельева.

— Ячейка собиралась, — уклончиво ответил предфабкома.

— Ячейка особ статья… А фабком?

— Соберу, когда надо будет.

— А нонче, думаешь, не надо?

— Нонче еще рано.

— А я тебе говорю: не рано! Тут какой вопрос стоит? Самый кровный наш вопрос, пропадать ли фабрике, рассыпаться от старости или жить лучше прежнего?.. Этакий вопрос нам надо с первого моменту за самый кончик ухватывать. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — усмехнулся Савельев. — Напрасно ты, Лавошников, стараешься. Все у нас будет по порядку, по плану, а не сгоряча…

— Не сгоряча? Покуда вы будете планы свои разводить, они там все обсудят да и постановят: не давать ни гроша на постройку! Куда ты тогда пойдешь со своими планами?

Пожилой рабочий с седенькой, аккуратно подстриженной бородкой отделился от примолкшей толпы и тронул Лавошникова за плечо:

— Митинги разводишь, Адриан Федорыч? Словоупотребление тебе еще не надоело?.. Строители! Прочное добро ломать вздумали, машины невозможные захотели поставить, экую уйму денег убухать, а то не подумали, куды народ, которого машина ваша новомодная заменит, денется?.. Слыхали мы, как вы с дилектором да с Карповым все наперед высчитали. Ежели фабрика нынче шестьсот с лишком душ кормит, так при новых машинах с четырьмястами обойдутся. Взял ты это во внимание, печальник скоропалительный?..

Собравшиеся теснее обступили и Лавошникова и пожилого рабочего. По молчанию, которое стало упругим и напряженным, почувствовалось, что все заинтересовались словами пожилого рабочего и впитывают их в себя сосредоточенно и жадно.

— Взял ты это во внимание? — улавливая благоприятное для себя настроение окружающих, повторил пожилой рабочий. — Тебе бы да вот другим таким, как ты, все бы строить, кадило пошире раздувать, а в сущность глубокую, в смысел жизни проходящей вам вникнуть некогда, да и неохота… Собрание, говоришь, нужно, по-твоему, собирать, обсуждение произвести? Очень прекрасно. Ладно. Совершенно правильно. На обсуждение мы тоже согласны. Мы свое слово крепкое выскажем… Мы на этой фабрике потов своих сколько, думаешь, за многие годы пролили? Сумеем дело понимающе объяснить и сообразить. Вот приехал человек, послан он Москвою дознаться, есть ли резон старое изничтожать и новую в общем фабрику строить. Мы с им поговорим. Мы ему объясним…

— Значит и ты, товарищ Поликанов, за митинги высказываешься? — насмешливо перебил его Лавошников. — Об чем же речь… Вот соберемся, тогда и выскажешь свое мнение.

— Мое мнение от опыта жизни. Мое мнение всякому следует послушать… И ячейке вашей, и дилектору, и всем разным строителям.

— Послушаем… Мы не против этого.

Лавошников осторожно оттиснул в сторону старика и обратился к предфабкома:

— А ты, Савельев, не волынь. Ставь сегодня же на повестку весь этот вопрос. Видишь, какие разговорчики идут.

— Разговорчики неплохие, — послышалось из кучи примолкнувших рабочих.

— Поликанов дело хорошо понимает.

— У его опыт… Он фабрику лучше любого инженера понимает.

Поликанов обвел сосредоточенным взглядом комнату, словно прицениваясь к ее стенам, к ее потемневшему от копоти потолку, и со сдержанной скромностью подтвердил:

— Чего напрасно говорить, знаю… Каждый уголочек знаю в любом цехе.

Вдруг кто-то из рабочих спохватился:

— Надо пойти пошамать. Время-то идет.

Помещение фабкома стало быстро пустеть.

Поселок тянулся по берегу реки. Чистенькие деревянные домики с крашеными ставнями и резными наличниками хвастались деревенской, хозяйственной прилаженностью. Запыленные, обожженные зноем тополи высились над тесовыми заборами. Ворота с гремучими, звонкими кольцами у калиток плотно охраняли чинный и деловитый порядок дворов.

У Поликановых по обеим сторонам ворот, по всем швам изукрашенных жестяными ромбиками, выросли два домика. Старый, дымчатый, сложенный по старинке из десятивершковых лиственничных бревен, с маленькими оконцами, и новый — обшитый тесом, крытый железом и с окнами, в которых поблескивало по шесть стекол.

Новый дом Поликанов срубил для сына и вместе с сыном.

И когда сын Николай женился, новый дом принял в себя новых жильцов и закурил густым дымом из красной, под железным колпаком, трубы.

Старик остался в дедовском углу с младшими ребятами и со старухой. Но фабричный гудок по утрам будил в поликановском двору сразу трех работников: самого, Николая и Федосью — старшую дочь.

И трое сталкивались, разбуженные и подгоняемые гудком у калитки, причем Николай и Федосья отставали, отстранялись, давая дорогу старику.

Николай молча кивал отцу, ухмылялся Федосье и, выйдя из калитки, быстро уходил от спутников, присоединяясь к кому-нибудь из приятелей, бодро шагавших по широкой улице. Золотистая пыль легко вспыхивала из-под их ног, скупые, по-утреннему звонкие возгласы плыли над ними, стук калиток и железный звон скоб и колец отмечали их путь.

Поликанов молча здоровался со стариками и шел вместе с ними.

Молодежь опережала их, на ходу перекидываясь шутками.

На мосту, где слышались шумы текущей воды, где гулко рокотали дробилки и волокуши, толпа выплескивала окрепнувшие вскрики: здесь, покрывая первые шумы фабрики, спорящие с плеском и урчанием воды, люди старались перекричать друг друга и с бодрым, веселым шумом, с вздрагивающим смехом растекались по цехам.

Открытые двери корпусов поглощали их. Двор пустел. Из труб вырывались густые клубы дыма. Пар, шипя и свистя, яростно ввинчивался в ясное утреннее небо.

Начинался трудовой день.

Старик Поликанов проходил в горновое отделение. Густой, тяжелый знойный дух обдавал его с ног до головы, когда он, облачившись в фартук и захватив вареги, подходил к своей печи. Рабочие из ночной смены торопливо стаскивали с себя прозодежду и, кинув на ходу приветствие, уходили из горна.

В обеденный перерыв Поликановы уходили домой не вместе. Опережая отца, Федосья летела, раскрасневшись и широко взмахивая, как крыльями, забеленными глазурью руками. Она торопилась поспеть домой раньше старика, чтоб помочь матери наладить на стол.

Николай сворачивал с широкой улицы в переулок, спускавшийся к реке, и там, быстро стащив с себя одежду, шумно и весело бросался в воду.