- И водительские права тоже?

Мишка еще больше растерялся - по всему, сообразительностью большой он не обладал.

- А при чем права, начальник? Езжу по правилам, может, машину не здесь поставил, так, пожалуйста, штрафуй - милое дело!

Я уже начал терять терпение.

- Ну, хватит! Не хочешь дома ночевать? Документы!

У него нашлось, кроме прав, служебное удостоверение.

- Завтра утром зайдешь в райотдел, комната четыре, к инспектору Оболенскому.

- За что наказываешь, начальник? - заныл Мишка. - Нет ничего за мной.

- За неповиновение представителю власти, - сказал я первое, что пришло в голову. Но, в общем-то, я уже был уверен, что этим парнем придется заняться всерьез. Не знаю, имел ли он какое-нибудь отношение к пропаже шпаги, но то, что "за ним ничего нет" - весьма сомнительно. Зачем к Всеволожским приходил?

- Пашку навестить хотел. Я его адреса нового не знаю, спросить зашел. А ты хватаешь.

- Ладно, все. До завтра.

- Без хозяйки ни об чем говорить не буду, - отрезала Глаша. - Не велено. И сама не желаю.

Я уже было открыл рот с целью напомнить Глаше, что "говорить" со мной она обязана по закону, но вовремя перестроился и в самых изысканных выражениях с капелькой высокомерия (в расчете на психологию домработницы, которую годами отрабатывала в ней Ираида Павловна) объяснил, что для пользы и спокойствия "вашего благородного семейства" мне крайне необходимо знать, на каком фильме они вчера были с хозяйкой.

- Это скажу, - буркнула, несколько смягчившись, Глаша. - Названия только не упомню. А картина трогательная была. Хозяйка-то все морщилась и фыркала, а мне она очень до сердца достала, всю душу пробрала.

- "Долгие рассветы" называется? - уточнил я. - Про женскую тракторную бригаду?

- Она самая, - подтвердила Глаша и наконец пропустила меня в комнату. - Про бригаду и про землячку мою. Вот ведь всего достигла: и Герой Труда, и государственный человек, и артистка ее в кино играет, - Глаша усмехнулась, но как-то грустно. - Подружками были. За одним парнем бегали. И в бригаду вместе пошли. Да меня вскорости Мстислав (он мне родня, только мы с ним так и не разобрались - кто кому кем приводится) в город сманил. Вот я и получила себе новую специальность. А не то - так, может, и про меня сейчас кино снимали бы или песни складывали. Ну теперь что уж...

- Так с ними всю жизнь и прожили? - спросил я.

- Так и прожила. Мстиславу-то я жаловалась, говорила ему, что на производству хочу. Он все обещался, а хозяйка - та ни в какую. И то сказать - как же она без прислуги!

- Барыня?

- Барыня, - снова усмехнулась Глаша, не то презрительно, не то с жалостью. - Такая уж барыня, куда там: отец дворник, мать на фабрике работала. Так она из парадного альбома, что для гостей, их фотокарточки (отца в фартуке и мать в платочке и ботинках) выдрала и в другой переложила, чтоб, значит, не позориться ихним трудовым прошлым.

Момент был удобный (Егор Михайлович никогда бы мне не простил, если бы я его не использовал), и я решился - попросил посмотреть альбом.

- А чего ж, можно, - согласилась Глаша. - Только помалкивай потом, а то хозяйка узнает - не простит.

К сожалению, в этом огромном, как стол, в сафьяне и меди альбоме я ничего не нашел нужного - так мне казалось тогда. Заинтересовала меня (чисто психологически) только одна деталь: на первой странице под пустым местом со следами отклеенных фотографий были подписи: "Отец - Павел Федотович Кучеров, действительный статский советник. Мать - Марфа Игнатьевна, урожденная Степанова, дочь присяжного поверенного". Представляю, с какими многозначительными ужимками объясняла Ираида Павловна своим гостям отсутствие этих фотографий!

А дальше шел обычный семейный набор по типу и смыслу: это я в Крыму; это я еще девочка (правда, хорошенькая?); это Мстислав, это Мстислав, это тоже; это Павлик на велосипеде; это его первая любовь; это опять я в Крыму, волшебное море, не правда ли? - и платьице миленькое; это я на вернисаже (сам приглашал), это - на открытии выставки тяжелого машиностроения; это мы собираемся на премьеру...

Глаша стояла сзади, смотрела через мое плечо и комментировала содержание фотографий.

- Пашка хороший малец был, испортила она его баловством. А мог бы такой человек из него стать. Только уж вовсе меру потерял.

- Какую меру?

- Это я так, про совесть. Он добрый, но уж если чего захотел - вынь да положь! После Мстислава - как похоронили и памятник выкупили - почитай, ничего не осталось. Только-только концы с концами сводить. А Пашка как маленький - то давай, это давай - привык же. Нам, по нашим доходам, тишком надо жить, осмотрительно, об завтра думать.

А это - Леночка, жена Пашкина. Да, видно, не заладится у них. Сперва-то она его прибрала к рукам - за ум вроде взялся, серьезнее стал, а потом опять все вразброд. Не совладает она с ним. Вместе с ихним Алешкой, считай, двое у нее на руках: Пашка-то до сих пор как дитя малое.

Я просмотрел альбом до конца. Все это, конечно, интересно с определенной точки зрения, но по существу вопроса ничего мне не дало. Среди последних снимков, вложенных в кармашек на обложке, была еще одна фотография Лены - она стояла, держа у груди фехтовальную маску, опустив к полу спортивную рапиру, и устало улыбалась.

- Недавно это. Победила! - сказала Глаша с гордостью. - На все успевает. Только счастья-то ей нет. А это обратно Павловна. Ничего не пропустит.

Всеволожская сидела среди каких-то технических реклам, кокетливо держала в руках бокал с торчащей из него соломинкой и длинную сигарету. Снимок был цветной и сделан, похоже, японской камерой - знаете, из тех, что, только щелкнешь, выдает готовый снимок.

- На какую-то сельскую выставку ее занесло. Лучше бы с внучонком побаловалась.

- Глафира Андреевна, - сказал я, вставая, - а зачем к вам этот парень заходил, Полупанов?

- Полупьян-то? Мишка? А я и сама не поняла толком. Попроведать, говорит, зашел. Что и как - узнать. Я его гоню, а он в залу лезет. У Пашки этих друзей как собак нерезаных. Всякие есть...

- Скажите, а кто мог, кроме Павла и профессора, зайти в вашу квартиру?

Она думала недолго:

- А любой. Только и слово, что охрана. Вошел, позвонил куда надо, и бери что хочешь.

- А ключи?

- Пашка этих ключей перетерял - на хорошую тюрьму хватит.

Час от часу не легче!

- Ну, хорошо. Передавайте мой поклон хозяйке. Скажите, что я еще зайду.

- Ничего передавать не стану. И что ты был - не скажу. Она этого очень не любит, чтоб без нее разговаривали.

В новом районе, где я искал кооператив Всеволожских-младших, мне пришлось побродить от души: одинаковые улицы, дома под копирку, пыль и ветер с реки...

Впрочем, у меня просто было дурное настроение. Чем больше мы занимались этим делом, тем меньше оно мне нравилось: ничего определенного, все какое-то студенистое, вязкое, неприятное. Яков прав - что-то здесь с самого начала идет не так. Я не чувствовал твердой почвы под ногами. Это раздражало, вызывало усталость и тревожное предчувствие - будто входишь в пустую темную комнату и тебе кажется, что там притаился кто-то недобрый, и что у него на уме - кто знает...

Наконец я нашел нужный дом, вошел в подъезд. Навстречу мне спускалась по лестнице очень симпатичная молодая женщина в легком плаще, в беретике, так лихо сдвинутом набок, что казалось, он просто висит у нее на левом ухе, как на крючке. Одной рукой она вела малыша лет трех, в другой несла большую спортивную сумку, плохо, наспех застегнутую. Лицо женщины показалось мне знакомым. Придерживая дверь, я в упор взглянул на нее и узнал Лену.

- Мам, мы совсем уходим, да? - спросил малыш.

- Совсем.

- Будем теперь вдвоем жить? И с бабушкой? И никто нам не нужен?

Дверь за ними закрылась, и больше я ничего не услышал. Ну, что же, знакомство наше еще впереди.

Квартира Всеволожских-младших была на самом верху, на двенадцатом этаже. Я позвонил и услышал издалека: "Открыто! Входи, если надо!"