Молодой парень, сидевший на пеньке, растянул гармонь, прижался к ней щекой, и все запели:

Не успели допеть песню, как на поляну примчались Ромка и Василь.

— Казаки! Казаки на конях!

— Рассыпаться по лесу! — приказал дядя Ефим.

Замолкла гармонь. Оборвалась песня. Дружинники унесли знамя. Рабочие побежали в глубь леса.

Ломая кусты и сучья, казаки пробирались на поляну.

Ромка бежал и чувствовал позади себя тяжёлое дыхание. Вот грубая рука схватила его за плечо. Ромка сорвал с себя красный бант и сунул за пазуху.

— А ну-ка, щенок, давай сюда!

Казак отпустил плечо, но резкая боль обожгла Ромкино лицо. Он упал.

— Ах ты гад! — закричал кто-то нерабочих. — Нагайкой бить!

Рабочий помог Ромке встать, другие оттеснили казака, и все вместе побежали в лес.

Казаки рыскали по лесу. В густом кустарнике они увидели странную фигуру: у человека в жандармской форме были завязаны глаза, руки скручены за спиной, сабля и револьвер болтались на шее. Странная фигура не решалась двинуться с места, видимо боясь наткнуться на дерево. На неё нельзя было смотреть без смеха.

Это был пленный жандарм, отпущенный рабочими на свободу.

…Ромка с отцом вернулись домой к вечеру. Мать сидела на крыльце и, пригорюнившись, ждала их. Увидев сына, всплеснула руками. Наискось через Ромкино лицо шёл багровый рубец, правый глаз совсем закрылся.

— Ничего, мать, ничего, не плачь, — успокаивал жену Иван Филиппович. — Парень получил боевое крещение. Понимать надо! Не дал надругаться над рабочим знаменем! Покажи-ка, сынок!

Ромка положил на стол и аккуратно расправил красный бант из кусочка серпянки.

Это было тяжёлое время. Революция 1905 года потерпела поражение. Царь жестоко мстил рабочему классу и его партии.

Большевики ушли в подполье. Владимир Ильич Ленин укрывался в Финляндии. Но, скрытая от глаз жандармов, партия жила и действовала, и рабочий класс ощущал это, как биение собственного сердца.

С нетерпением ждали рабочие каждого номера большевистской газеты, с жадностью читали Ленинское слово. Учились бороться, побеждать.

Гудит по лесу ветер, гнет высокие сосны, силится сломить их. Золотистые стволы пружинят изо всех сил, не поддаются ветру, только с кудрявых зелёных макушек сыплется снежная пыль.

Низко над лесом несутся тёмные облака.

Настя идёт против обжигающего ветра. Руки засунуты в рукава. Скрипит под башмаками снег. Гулко и тревожно бьётся сердце.

На вид Насте лет пятнадцать: маленькая, щуплая, того и гляди, ветер унесёт. Кольца волос над

большими серыми глазами и платок вокруг лица опушились инеем. Длинная юбка мешает идти. Короткий материн жакет не придаёт солидности. Девчонка, как есть девчонка. Сегодня у Финляндского вокзала остановил её какой-то дед: «Скажи, девочка, как мне добраться до Невского проспекта?» Настя объяснила совсем по-взрослому, а старик на прощанье сказал: «Дай бог тебе здоровья, девочка». Так и не признал за взрослую. Настя посмотрела обиженными глазами ему вслед: «Знал бы ты, дедушка, по какому важному делу еду, не стал бы так говорить».

Она идёт по плохо укатанной, заснеженной дороге и про себя отмечает: «Вот забор с надписью: «Во дворе злая собака». И впрямь к забору кинулся огромный пёс и кажется, готов разнести частокол и разорвать девчонку в клочья.

На всякий случай Настя перешла на другую сторону.

Михаил Степанович говорил, что потом должна быть красная дача в два окна на улицу, а там недалеко и до дачи «Ваза».

Навстречу мчится парнишка на финских санях. Одной ногой стоит на длинном полозе саней, другой бежит по дороге. Смешно. Кивнул ей головой будто знакомой.

Вот показалась островерхая крыша двухэтажной дачи с разноцветными стёклышками на веранде. Вокруг дачи — мохнатые ели. Девушка оглянулась. Наказ ей дан строжайший: зайти в дом никем незамеченной, не привести, чего доброго, за собой шпика, а статью получить и доставить в срок во что бы то ни стало. На улице ни души, только ветер носится и ревёт как оглашенный. Хотела уже свернуть на тропинку, как послышался грозный окрик:

— Эй, берегись!

Настя вздрогнула и заметалась по дороге, побежала назад, словно и не собиралась сворачивать на тропинку, оступилась на обочине и увязла в снегу по колено. Мимо проехали сани, и на девушку глянули из-под башлыка недружелюбные глаза.; Сердито топорщились заиндевевшие усы.

«Откуда он взялся? Какой сердитый, уж не шпик ли?» Настя долго следила за санями, и чем дальше они удалялись, тем спокойнее становилось на сердце.

Теперь опять можно повернуть к даче «Ваза». Сделала два шага и видит — из калитки вышли двое, мужчина и женщина. Женщина в белых валенках впереди, мужчина в чёрных валенках сзади. Рванул вихрь, женщина отвернула лицо в сторону, мужчина подошёл ближе, заботливо поднял воротник её пальто, взял под руку, и они пошли прямо по снежной целине в лес, Настя пригнулась и сделала вид, что зашнуровывает ботинок. Выждала, пока они скрылись, осмотрелась вокруг и побежала к калитке, потом через двор. Перескакивая через две ступеньки, поднялась на крыльцо. Дощатая дверь с широкой щелью во всю длину легко открылась. В сенях вторая дверь, обитая войлоком. Постучала в планку — ответа нет. Дёрнула за ручку — дверь заперта. «Значит, это они вышли погулять. Боялась опоздать, приехала раньше, вот теперь и жди»,

Настя стояла, переминаясь с ноги на ногу. Звякнуло кольцо на калитке. «Вернулись!» И Настя стала вспоминать, что она должна сказать.

— Не надо ли вам мочёных яблок? Не надо ли вам мочёных яблок? — шептала она пароль и отвечала себе: — Если не дорого, возьмём фунта два.

Девушка прильнула к щели двери и тотчас отпрянула: по расчищенной дорожке, между снеговых стен, шёл высокий человек в башлыке, с заиндевевшими усами.

«Тот самый… Сердитый… Высмотрел… Вернулся… Как же я сразу не скумекала, что он меня выследил?» Настя кинулась подальше от двери, натолкнулась на большой ларь. Приподняла крышку — на дне несколько поленьев. Подумать не успела: некогда было. Прыгнула в ларь и осторожно опустила над собой крышку. Хотела устроиться поудобнее, но сердитый уже вошёл в сени. Настя сжалась в комок.

Пришелец постучал в дверь и стал ходить по сеням взад-вперёд, взад-вперёд, потом подошёл к ларю и остановился.

Настя замерла: «Сейчас откроет… Вскочу и выцарапаю проклятому глаза. Сама привела, сама с ним и расправлюсь».

Крышка ларя затрещала. Настя зажмурила глаза. «Нет, не открыл, а просто уселся на ларь. Постукивает ногу об ногу, наверно, ему тоже холодно. Ну и пусть, хоть бы совсем закоченел. Дура, дурёха, — думала горестно Настя, — ни ростом, ни умом не вышла. Вот и сиди теперь как разнесчастная мышь в мышеловке. Вот тебе и первое партийное поручение…»

Клонит в сон. Нет, спать нельзя, соображать надо, как усатого выпроводить. «Закричу. Он испугается и соскочит с ларя. Я открою крышку и побегу. Схватить не успеет, а как опомнится, я буду бежать в другую сторону от леса. Догонит? Пусть, а беду от этого дома отведу».

Настя глубоко вздохнула, чтобы крик получился погромче, пострашнее, но в это время в сенях заговорили.

— Здравствуйте, Надежда Константиновна! Добрый день, Владимир Ильич!

Владимир Ильич? Ленин? Да не ослышалась ли Настя! Так, значит, и человек на ларе не шпик, а свой…