Что-то с этими баранами было нечисто, и с Омара взяли подписку о невыезде. Но дедушка Арташез всем заплатил и Омару дал сто пятьдесят рублей на самолет. И сказал: “Уезжай пока, тихо станет, вернешься”.

Но тихо не стало. Наоборот, года через два, когда большой человек

(записка с “Каспнефти”) уже устроил Пепеляна на междугородные грузовые перевозки, дома, в Баку, стало очень даже шумно… И дедушка

Арташез прислал телеграмму: “Дядю Бедроса убили едем мамой Москву”.

Двенадцатый год дедушка с мамой снимают комнату у одной тетки в

Бибиреве (чистая, хорошая, вдовая женщина, говорит мама), а Омар шоферит на “КамАЗе”, живет в общежитии, не пьет ни капли и копит на квартиру.

В Керчь Пепел возит технику, аппаратуру, то-се. Из Керчи – сельдь, в сезон – арбузы, овощи. Сумасшедший Гагик Керченский, свояк дяди

Бедроса, убитого в кровавые дни бакинской резни, всегда встречает

Омарика как самого дорогого и почетного гостя. Кормит свежей ягнячьей печенью, копченым угрем, розовым кишмишем. “Смотри, как живу, – обводит широким жестом трехэтажный дом из армянского туфа, сад, бассейн, молчаливых девушек в юбках с разрезами, дальнюю бахчу.

– Продай мне “КамАЗ”. Мальчики будут в Москву арбуз-дынь возить, торговать с борта. А мы с тобой дома сидим, шеш-беш играем, много денег, много девочек, много кейфа… Ну, Омик-джан? Мать выпишем, деда, пусть до смерти в раю поживут!” Пепел смеялся, хлопал дядю по коленке: “Не мой борт, дорогой, как продам?” – “Ва, глупый мальчик!

– сердился старый бык. – Гагик Керченский с Москвой не договорится?”

Гагик, уважаемый вор в законе и крупный наркоделец, свихнулся после того, как его сына Сурика (отказавшегося участвовать в семейном бизнесе и изгнанного за это из дома) зарезали за бухту медной проволоки на туапсинском серпантине, где он зарабатывал на жизнь честным шоферским трудом и окончил свои трудовые будни в ущелье, куда был сброшен вместе со своим, кстати говоря, “КамАЗом”.

Раз в закусочной “Синяя птица”, популярной на трассе рыгаловке, на

Клешню наехали мелкие братки. “Что везешь, хачик?” – “То и то”, – вежливо отвечал Омар. “Сколько бабла?” – “Столько”. – “Мало”. -

“Сколько есть”. – “Гони все, будем тебя крышевать до места. Там железо толкнешь, забашляешь еще штук пять, назад крышуем. Нет – спалим твою колымагу, на хер, со всей начинкой и тебе клюв попишем.

Ой, а где пальчики-то у нас? Гляди, черножопый, а то и остальные – ам, откусим!”

– Да пошел ты к такой-то матери, – лениво сплюнул под ноги Омар

Пепелян, мужчина ростом метр 69 в весе пера. Волос и нос, правда, имел крепкие, нравом же сам, как говорят о лошадях, – строгий, то есть яровитый.

– Ах ты ж чурка беспалая! – зашелся бритый подсвинок. Видать, большую силу души вложил дурень в удар, потому что в следующий миг лежал расквашенным пятаком к стене, куда врубился, совершая как бы полет безмозглого шмеля на всех парах в закрытое окно. А Пепел лишь слегка отклонил корпус, кое-чему обученный телохранителем Гагика

Керченского (три года спецназа).

Эк пацанва забегала, замельтешила, замахала кулаками, у кого и перышко сверкнуло! Но странно неуязвимым прошел Пепел сквозь кутерьму, упер сапог в рыжей осенней глине в могучее колесо своего железного друга, оглянулся с улыбкой. Погрозил одним из двух пальцев левой клешни и молвил беззлобно: “Заговоренный я, ишаки вы карабахские! В воде не тону, в огне не горю, и ножик меня не берет.

А таких, как вы, – троих на завтрак кушаю, троих – на обед. А на ужин – так, в чай макаю. Ну! – страшно зашевелил дикими бровями. -

Брысь отсюда!”

В этот миг раздались мелодичный смех и шелест аплодисментов.

Тут на сцену выходит наконец дивный голубой Феликс, хозяин “Синей птицы”, прославленный среди дальнобойщиков Симферопольского шоссе своей непомерной и неслыханной щедростью.

Голубой Феликс, личиком – юный, как пионер, родился, однако, летом

1812 года. Сразу после крестин отец его, гусарский поручик, оставил крошку попечениям молодой жены и теток и ускакал сражаться с

Наполеоном. Злополучные патриотки не пожелали расстаться с прекрасным домом на Пречистенке о шести деревянных колоннах и сгорели в историческом пожаре вместе с колоннадой, конюшней и обоими флигелями. Бог уберег бедного поручика: разорванный французским снарядом, он никогда не узнал об ужасной смерти своей семьи. Барыни, челядь и лошади с воплями метались в языках огня; трехмесячный (чудо какой прелестный) малыш, подхваченный бушующим пламенем, вспыхнул, как перышко, и на глазах обезумевшей матери немедленно рассыпался голубоватым пеплом.

Неделю полыхала Москва, сгорев дотла. Дом на Пречистенке слился с черным пепелищем, откуда торчали лишь гнилые зубы печей. А когда жители стали возвращаться в скорбный и пустынный город, какой-то мастеровой из немцев, направляясь к себе в Лефортово, увидел перепачканного сажей малютку: зарывшись в теплый пепел, мальчуган сидел посреди улицы и спокойно играл обломками кирпича.

Феликс рос умным и послушным мальчиком, но к столярному ремеслу приемного отца не приохотился. Среди румяных, жадных до работы и еды ребятишек Клоппика был он словно нездешний голубой ангел. Все кружился в танце да пел нежным голоском. Не жилец, пугали добрую фрау Клоппик приятельницы. И накаркали. Гулял раз юноша Феликс в

Лефортовском парке, сочинял стихи, вдруг – трах! Страшная, сокрушительная гроза, страшные молнии, ослепительные, как Божья кара… Ах, майн либер Феликс! Испепелило бедняжку, даже косточек не осталось.

Маленький Феликс, сбросивший в огне с десяток годков, любил, подкравшись вечером к дому Клоппиков, смотреть, как садятся они за стол и всякий раз поминают в вечерней молитве его, а добрая фрау

Клоппик всякий раз вытирает выпуклые фарфоровые глазки.

Там и заметил его управляющий фон Мекков, жених старшей дочки

Клоппиков. Подивился ангельской красоте малыша и отвел к хозяину – бездетному богачу. Распутный богач пленился мальчиком и обучил его всяким тайным и грешным играм. В доме фон Мекка художественная натура Феликса расцвела, покровитель отвез его в Петербург и, на свою беду, представил директору Императорского Мариинского театра.

Принятый в кордебалет, очень скоро Феликс стал получать главные партии и оставил фон Мекка. Вдохновленный дивным прыжком Феликса, еще не оперившийся гений Петр Чайковский написал свой первый (в ту же ночь уничтоженный) балетный этюд “Похищение синей птицы”.

Позже они встретились в доме племянника фон Мекка, известного заводчика и мецената. Жена Карла, умная и печальная хромоножка

Надежда Филаретовна, не любила Феликса, однако с Петром Ильичом связаны самые светлые и поэтичные минуты его жизни.

После взрыва в царской ложе (где находился по приглашению великого князя), обновленный Феликс решил посмотреть мир. Нанялся матросом на корабль до Марселя. В кабаке слушал Рембо – и влюбился до безумия.

Отправился за ним в Африку, был рядом до последнего дня и остался безутешен. Попал в лапы дикарей, принесен в жертву. Сойдя с жертвенного костра живым и помолодевшим лет на двадцать, провозглашен Великим Огненным Владыкой и мудро правил племенем, пока не соскучился. С попутным караваном добрался до побережья, достиг

Испании. Из Барселоны, где пережил краткий и ослепительный роман с

Гауди, вновь переехал во Францию, к которой привязался всей душой.

Не оставил бы он этих жемчужных набережных и прокуренных кафе, этих пронизанных солнцем предместий и позеленевшего камня мостов никогда и нипочем, кабы не страсть, управлявшая его беспорядочной и несгораемой душой. В Париже Феликс участвовал в Дягилевских сезонах, дружил с Нижинским. Не пережил измены возлюбленного, самовозгорелся

– но, черт побери, немедленно восстал из пепла еще более юным и прекрасным! Ну что ты будешь делать…

В блистательной Вене Феликс принят при дворе, обласкан высочайшими особами. Вздорный Франц Фердинанд привязывается к нему настолько, что рвется усыновить прелестного юношу, и только сараевское убийство пресекает скандальное намерение бедного эрцгерцога.