— Немцы! — проговорил Лешка. — Дворы обходят. Катя, надо открыть.

У Екатерины тряслись губы.

— Это за тобой пришли, Лешенька!

— Что ты мелешь! Они дворы обходят. Пойди открой, хуже будет!

Она попыталась встать, но не смогла: ее не держали ноги. Тогда Лешка сам бросился к двери. Сообразив что-то, он на ходу отстегнул свой новый военный ремень, швырнул его под стол и выскочил во двор.

Ворота гремели под ударами винтовочных прикладов.

— Иду, иду! — крикнул Лешка. — Сейчас!

…Засов цеплялся за кривую скобу. Лешке не сразу удалось сбросить его.

За воротами стояли немцы.

— Почему долго не открывал? — крикнул один из них, полный, небритый, с офицерскими нашивками.

— Не успел, торопился, — ответил Лешка и не узнал своего голоса, осипшего, точно от простуды.

Офицер, сузив глаза, смотрел на его форменную гимназическую рубаху.

— Кто ты есть? — скрипуче спросил он. — Фронт-зольдат… Фронтэвик?

— Я гимназист, — сказал Лешка, — гимназист, гимназия, ученик, понимаете?

Немец брезгливо и недоверчиво оглядел его с ног до головы и, оттолкнув плечом, пошел в ворота.

— Durchsucht alles, schneller![1] — приказал он.

Солдаты разбежались по двору.

— Кто-нибудь заходиль сюда? — спросил офицер. Лешка энергично затряс головой:

— Нет, что вы, никого не было!

— Кто в доме?

— Я и сестра с мужем. Он торговец, торгует, коммерсант, — добавил Лешка, вспомнив любимое слово Глущенки.

Офицер еще раз смерил его взглядом и отвернулся.

Стоя за его спиной, Лешка затаив дыхание смотрел, как солдаты рыскали по двору, ворошили штыками кучу хвороста, для чего-то заготовленного Глущенко, выламывали двери сарая и шарили внутри. Один немец спустился в подвал, а двое зашли в курятник..

Они пробыли там несколько секунд и вернулись, ничего не заметив. У Лешки отлегло от сердца.

Запирая за офицером ворота, Лешка слышал, как немцы уже ломились в соседний двор. От пережитого волнения он чувствовал усталость во всем теле. Сейчас, когда опасность миновала, ему было стыдно вспоминать, каким просительным, приниженным голосом он разговаривал с этим толстым самоуверенным немцем… Плевать! Как бы там ни было, он спас Силина и Екатерину, которой тоже не поздоровилось бы, найди немцы спрятанного на ее дворе фронтовика. Кроме того, он теперь знает, что в своей гимназической форме не вызывает подозрений. Можно было даже сходить в город и посмотреть, что там делается…

Екатерина собрала Лешку в дальнюю дорогу. В старый вещевой мешок, с которым отец ездил на рыбалку, она уложила смену белья, носки и всю еду, какая нашлась в доме. Пока она возилась, Лешка достал из своего сундучка чистую выходную форменную рубаху и запасной ремень с белой пряжкой, на которой еще сохранился вензель первой херсонской гимназии. Рубаху он попросил отутюжить.

Когда Екатерина занялась утюгами, он отнес мешок к тайнику.

Силин спал. От света, упавшего ему на глаза, он встрепенулся и схватил винтовку.

— Это я, — успокоил его Лешка, — поесть вам принес.

Он передал Силину мешок и кружку с водой, которую захватил в сенях.

— Пейте скорей, кружку надо назад. Силин с жадностью выпил воду.

— Спасибо, брат, в горле точно наждаком скребли. Это ты с немцами разговаривал?

— Я.

— Больше, должно быть, не придут…

— Товарищ Силин, — сказал Лешка, — я в город хочу сходить.

— Это еще зачем?

— Так… Может, увижу кого из наших.

— Тебе что, жизнь надоела?

— Почему надоела! На мне разве написано? Эти-то немцы ничего не подумали.

Силин промолчал.

— Так как же, товарищ Силин?

— Вот что, Алексей, — сказал Силин, — я бы тебя сейчас не посылал, но раз ты сам… В общем слушай. Дам тебе адрес. Это то место, куда я сначала хотел пойти. Скажешь, что ты пришел от Петра Павловича поздравить с освобождением. Запомнил? От Петра Павловича поздравить с освобождением, так и надо сказать.

— Ясно, — ответил Лешка. Дело было знакомое.

— Расскажи им, где я, и вообще обо всем. Там люди верные, помогут выбраться из Херсона. Адрес такой: Купеческая улица… — Силин назвал адрес и велел Лешке повторить. — Помни, Алексей, если попадешься, лучше меня покажи, а этот адрес забудь!

— Да вы что! — обиделся Лешка.

— Слушай, не перебивай! По городу ходи осторожно, смотри, чтобы не выследили тебя. На рожон не лезь, помни, что ты не один. Да что говорить, сам должен понимать. Теперь ступай… Счастливо. И осторожней!..

Лешка тщательно сдвинул доски и нагреб на них мусору.

— Здесь, может, Глущенко будет шататься, сестрин муж, так вы молчите, — предупредил он. — Я приду — стукну три раза, вот так.

— Ладно.

Рубаха уже была готова. Умытый, в свежеотутюженной форме, Лешка имел вид вполне благонамеренного старшеклассника.

— Может, не пойдешь, Лешенька? — готовясь снова заплакать, сказала Екатерина. — Ведь знают, что ты у фронтовиков был. Братинька, не ходи!..

Но Лешка уже не слышал ее.

Лужа подсохшей крови на тротуаре возле соседнего дома — вот что прежде всего увидел Лешка на улице. Но это было только начало.

Он вышел на Суворовскую и не узнал ее. Еще вчера здесь было пустынно и неприютно. Слепыми казались дома с запертыми ставнями. Покинуто чернели фонари, которых давно никто не зажигал. Чудо — если появлялся прохожий в штатской одежде…

Сегодня все изменилось, словно по волшебству. Распахнулись окна. Исчезли черные пластыри гофрированных щитов с магазинных витрин, и в тени парусиновых тентов открылись холодные глыбы масла, пирамиды колбасных кругов, остроконечные сахарные головы.

В городе, где на рабочих окраинах люди сутками простаивали в очередях, чтобы получить пайковый фунт хлеба, оказались запасы муки, мяса, круп и самой разнообразной снеди…

Тротуары заполнили добропорядочные херсонские обыватели. Многие вышли целыми семьями, ведя за руки принаряженных детей. Настроение было праздничное.

В толпе неторопливо разгуливали главные виновники торжества — немецкие и австрийские офицеры. Перед ними почтительно расступались, мужчины приподнимали котелки.

Напротив кондитерского заведения Голубева биваком расположился немецкий батальон. Ожидая, когда их разместят на постой, солдаты грелись на солнце, лениво переговаривались, курили, с любопытством рассматривая зевак, плотным кольцом стоявших вокруг. Перед ними появился хозяин кондитерской, известный всему городу богач Голубев, приземистый, пузатый человек в длинном сюртуке.

— Дорогим освободителям! — выкрикнул он и широким жестом распахнул двери магазина.

Напомаженные приказчики в белоснежных фартуках стали вытаскивать прямо на панель большие фанерные ящики, доверху наполненные румяными, только что из печи, булками, которые в Херсоне называли «франзолями». В воздухе горячо и сладко запахло сдобой.

— От благодарного русского купечества! — объявил Голубев. — Милости прошу!

Солдаты сгрудились вокруг ящиков. Нарядные дамы зааплодировали Голубеву. Какой-то господин с расчесанной надвое бородкой крикнул:

— Браво!

Лешка вспомнил слова Силина: «Сейчас они повылазят, покажут себя…»

Держась ближе к подворотням, он смотрел во все глаза.

Контрреволюция «показывала» себя в полной мере. Хорошо одетые, радостно возбужденные люди двигались по Суворовской, затирая добротными башмаками свежие следы крови, пролитой утром на этих тротуарах.

Кого здесь только не было! Лавочники, благообразные деятели из городской думы, гимназические учителя…

Лешка увидел здесь Глущенко в фетровой мягкой шляпе с задранными вверх полями, которую тот надевал в особо торжественных случаях. Один раз мелькнула коренастая фигура Маркова.

Сегодня был их день. Сегодня для них светило солнце.

На фонарных столбах уже белели «Обращения германского командования ко всем жителям города Херсона». Доводилось до сведения, что глава вновь созданного городского самоуправления представитель партии социалистов-революционеров господин К. дал командованию доблестных немцев заверения в полном спокойствии жителей города на все время пребывания в нем австро-германских войск. Далее говорилось, что немцы пришли сюда как друзья и потому в своем стремлении навести порядок они не остановятся ни перед чем. Прежде всего жителям Херсона надлежало в течение суток сдать все имеющееся у них оружие. Кроме того, запрещалось хождение по улицам позже девяти часов вечера. За нарушение любого из этих условий — расстрел.