— Чего вы там расшумелись? — спросил Силин.

— Так, ничего, — тяжело дыша, ответил Лешка. — С зятем говорил… Попрощались… Теперь все…

Снова пригодилось Лешкино знание города. Он вел Силина путями, известными только херсонским мальчишкам. Город был темен и тих, но почти на каждой улице расхаживали немецкие патрули. Приходилось петлять, возвращаться назад и искать дорогу.

Они добирались не меньше часу. В районе Гимназической улицы миновали последнюю немецкую заставу и спустились к Днепру. Берегом вышли к поселку.

Низкие покосившиеся хибарки стояли неровно, то выше, то ниже, сливаясь в одну груду. Ни огонька в окнах, ни дыма над крышами, ни собачьего бреха. Но вскоре дорогу им преградили три темные фигуры. Три такие же фигуры появились сзади. Спросили угрожающе:

— Кто идет?

Силин назвал себя, держа наготове гранату. Лешка тоже сунул руку за пазуху и схватил револьвер. Силина узнали. Когда пошли дальше, Лешку уже не могла обмануть кажущаяся пустота поселка: вокруг слышалось движение, приглушенные голоса.

На берегу увидели людей. Осторожно постукивая топорами, они сбивали плот. Чуть дальше темнело длинное, с плоской крышей, строение, по виду похожее на сарай. Туда их и направили.

В низкой хибаре, где удушливо пахло гнилой рыбой, было много народу. Сидели, лежали, стояли вдоль стен, опираясь о винтовки. Коптили тусклые фонари. В углу две женщины в белых косынках наклонились над лежавшим навзничь фронтовиком, у которого была забинтована вся голова. Люди молчали.

Приход Силина и Лешки вызвал некоторое оживление.

— Живой, Петро? — окликнули Силина.

— Проходи, начальство, садись…

— Чего ждем? — спросил Силин.

— У моря погоды, — ответили ему.

— Баркасы должны прийти.

И снова кто-то невесело сказал:

— Кататься поедем…

В одном из рабочих, молчаливо сидевших вдоль стен, Лешка узнал Тимофея Ильича Дымова, Пантюшкиного отца. Лешка шагнул к нему через чьи-то ноги.

— Тимофей Ильич, — позвал он.

Дымов взглянул мутными непонимающими глазами — Я Михалев Алексей, помните меня? А где Пантюшка?

— Пантюшка… — повторил Дымов и покачал головой. — Нет Пантюшки…

— Как- нет?

— Не трожь ты его, хлопец, — сказал кто-то, — у него сынка убило…

…Баркасы пришли только через три часа.

Грузились торопливо. Баркасам предстояло до рассвета сделать несколько рейсов: на берегу скопилось много людей, а из темноты все время подходили новые.

Со скрипом напряглись уключины. Плеснула вода под веслами. Берег стал — отдаляться и скоро исчез.

От воды несло холодом. На поверхности реки смутно отражались льдистые искорки звездного блеска. Лешка сидел, стиснутый фронтовиками, крепко прижимал к себе винтовку.

Далеко-далеко, где-то в стороне Сухарного, медленно оплывало зарево затухающего пожара, и на его фоне нелепо и мрачно громоздились дома. Перегруженный баркас тихонько покачивался, и все дальше в темноту отодвигался Херсон, город Лешкиного детства.

Шестьдесят километров, отделяющие Николаев от Херсона, поезд тащился больше семи часов. Он был до отказа набит беженцами. Люди ехали целыми семьями, обживались в тесных вагонах, и порой, казалось, не очень-то стремились доехать. Лишь бы не наскакивали банды, лишь бы удалось на уцелевшее барахлишко выменять мешочек картофеля да пару морковок для детей, вот и можно жить. А что ждет там, в конце пути, — кто знает!..

Алексею казалось, что на весь состав ему одному по-настоящему не терпится увидеть наконец Херсон.

Всю дорогу он просидел на тормозной площадке заднего вагона, где, кроме него да горбатого проводника, пристроились еще человек шесть, смотрел на степь, на пустые поля, поросшие кое-где белесыми кустами.

На Херсонщине было знойно, все выцвело в степи. В небе висели плоские облака, точно пеплом подернутые от сухости.

В Херсон прибыли в третьем часу пополудни.

Не успели остановиться, как Алексей уже соскочил на землю и зашагал к зданию вокзала. Предъявив документы красноармейскому патрулю и спросив адрес ЧК, он вышел на широкую привокзальную площадь-пустырь и оглянулся, надеясь найти попутную подводу. Подвод не было. Алексей кинул на плечо вещевой мешок, с сомнением посмотрел на сапоги-выдержат ли? — и пошел пешком.

Возле больницы Тропиных он догнал крестьянина на пустой пароконной телеге.

— Эй, дядя, подвези!

Приклеив к губе лоскуток газеты, возница вытряхивал на ладонь табачные крошки из кисета.

— Махорка е? — спросил он.

— Есть махорка. Армейская!

Возница раздернул ширинку холщового кисета:

— Сыпь. — Получив табак, он нагреб сена в задок телеги: — Седай… — И пустил лошадей рысцой.

Они выехали на улицу Говарда.

У Алексея щемило сердце, когда он смотрел на белые херсонские дома с узорными решетками поверх дверных стекол, на выложенные желтым известняком панели, на запыленные липы по сторонам дороги. Все было знакомо до боли. Он вернулся на родину…

Два военных года — большой срок. За это время Херсон многое перетерпел. Были здесь деникинцы, был атаман Григорьев, были греки и французы. Следы их посещений попадались на каждом шагу: то обгорелые балки вместо дома, то сломанное артиллерийским снарядом дерево… Сейчас Херсон осаждал Врангель. Так же, как и два года назад, доносился орудийный гул. Стреляли где-то в стороне Днепра. Упругие удары выстрелов чередовались с обвальным грохотом разрывов.

— Откуда бьют? — спросил Алексей.

Возница ответил, сердясь неизвестно на кого:

— Шо це за «бьют»? Чи це бьют! Ото ничью побачишь, що буде!

Вид у города был запущенный и неприветливый. В канавах у дороги гнили помои, в них рылись одичалые собаки. В раскаленном воздухе растекалось зловоние. Жители ходили с озабоченным видом, не глядя по сторонам, и чувствовалось, что они давно уже привыкли и к этой запущенности, и к грязи, и к артиллерийской пальбе, и ко многому другому, что их ничем уже нельзя удивить. Как непохожи они были на тех шумных, темпераментных херсонцев, каких Алексей знал с детства.

Да и сам он был уже не тот долговязый гимназист, что апрельской ночью восемнадцатого года на рыбачьем баркасе ушел в плавни с остатками разбитых немцами фронтовиков. Дорога его на родину кружила по Украине, по России, уходила далеко на север, до Перми, и снова, хитро поплутав, привела на Херсонщину. Около года Лешка был ординарцем Силина, который командовал пехотным полком в Красной Армии. Потом Силина перевели на партийную работу, назначили комиссаром кавалерийской дивизии, и он перетащил Алексея за собой. Здесь Алексей стал работать в Особом отделе. Рекомендовал его туда Силин. «Хватит, — сказал он, — в ординарцах ошиваться. У парня голова культурная, а он на посылках — не по-хозяйски это!..»

Семь месяцев Алексей проработал военным следователем. Здесь же приняли его и в партию…

В апреле двадцатого года дивизия остановилась в Верхнем Токмаке. Когда она двинулась дальше, Алексея в ней уже не было: он свалился в тифу. Он не видел, как уходила дивизия, не довелось ему проститься с товарищами, но, когда пришел в себя, обнаружил в больничной тумбочке толстую пачку писем от однополчан и характеристики, оставленные ему Силиным и начальником Особого отдела Головиным. С этими характеристиками, выписавшись из больницы, он приехал в Харьков, в ЦУПЧрезком,[4] и оттуда, без толку проболтавшись две недели в ожидании назначения, был направлен в распоряжение Херсонской ЧК.

И вот теперь на попутной телеге въезжал в город рослый красноармеец, стриженый, худой после недавно перенесенного тифа. У него обветренные, обожженные солнцем скулы, твердый рот. И на вид ему можно дать много больше его девятнадцати лет. Только в пристальных светло-серых глазах такой же холодный и беспокойный блеск, как и два года назад…