Сумерки быстро сгущались. Зажглись фонари. Оми мерцали в дрожащем воздухе. В сплетении трамвайных проводов появилась луна. Белый забор парка поголубел. В воздухе пахло бензином и гарью. Карстнер с наслаждением вдыхал этот специфический городской запах. На углу, возле небольшой пивной «Трильби», он увидел выползающий из парка трамвай. Сел во второй вагон и взял билет до Баденхауза. Получив сдачу с трех марок, поднял воротник и сделал вид, что собирается спать.

Пока вагон тащился до Баденхауза, совсем стемнело. Карстнер видел в окне свое полупрозрачное отражение.

Он пересел на седьмой автобус. Свободных мест не было, и он сразу же прошел вперед, к шоферу. Прижался лбом к стеклу. Ему все казалось, что чей-нибудь внимательный взгляд разгадает хефтлинка. Но никому не было до него дела. Многие выглядели теперь такими же усталыми равнодушными дистрофиками.

Вошел инвалид в синих очках, с запорошенной пороховой синью щекой. Какая-то женщина уступила ему место. Протиснулся к выходу фронтовик с забинтованной головой. Задел локтем Карстнера. Извинился. Карстнер видел все с лихорадочной четкостью, но не мог отрешиться от странного ощущения, что это происходит во сне или на дне моря.

— Кобленцштрассе! — объявил кондуктор.

Карстнер вышел. Его слегка поташнивало. Несколько раз глубоко вздохнув, он огляделся. Стекла домов были крест-накрест залеплены полосками бумаги. Над входом в бомбоубежище горела синяя лампочка. Мимо прошли два старика с повязками противовоздушной обороны. На всей улице горел один фонарь. Было тихо и безлюдно. Дойдя до перекрестка, он свернул налево и пошел по Генрих Гиммлерштрассе, бывшей Дрейкирхенштрассе. Каждый шаг гулко отдавался в ушах. Лунные тени черепичных крыш ложились на асфальт причудливыми косыми узорами. Темные окна мансард, узкий зазубренный силуэт костела, трагическое переплетение безлистных ветвей — это напоминало черно-белый эскиз декораций. «Принцесса Мален» — подумал Карстнер и вдруг удивился. Он не мог вспомнить, откуда это имя… Принцесса Мален?!

С громом распахнулась дверь. На асфальт упала широкая световая дорожка. Из подъезда вышли два эсэсовских офицера. Сверкнуло серебряное шитье. Один застегивал перчатки. Другой, засунув руки в карманы шинели, покачивался с каблуков на носки. Покачивался серебряный череп на фуражке. Офицеры были навеселе, смеялись…

Карстнер продолжал идти навстречу. Только шаг его сделался гораздо короче. Так идут с закрытыми глазами. Рука в кармане стала горячей и мокрой. Пальцы ожесточенно перебирали серые пфенниги военного времени. За четыре шага Карстнер сошел с тротуара. С каменным лицом прошел мимо эсэсовцев и вновь вернулся на тротуар.

Шаг его сделался еще короче. Заныло в позвоночнике. Опять болезненное ощущение нацеленной в спинной мозг авиабомбы. Впрочем, началось это раньше. Гораздо раньше…

… — Лицом к стене! — скомандовал штурмовик. Карстнер увидел закопченный кирпич брандмауэра. Рядом стояли какие-то люди. Тоже лицом к стене. Он чувствовал их локти и плечи. Напряженные оцепенением внутренней дрожи.

Здесь только что стреляли в нацистского бонзу. Схватили первых попавшихся. Обыскали. Кого-то увели. Истошно кричала женщина. Карстнер стоял лицом к стене. Когда все кончилось, и он мог уйти, ему открылся весь брандмауэр — высокий и грязный. За ним чернела глухая стена дома. Маленькие окошки фасада были забраны решетками. Почти на каждом флажок со свастикой. Это было назавтра после референдума.

Свежий ветер трепал красные лоскутки, корчились черные свастики в белом круге. Их было много, и они казались живыми. Тогда Карстнер неотвратимо понял, что нацисты победили.

И еще он стоял лицом к стене. Не у самой стены, а почти посредине комнаты. К нему подходили сзади и били по лицу. И нельзя было оборачиваться. Слева спрашивали, справа били. Потом отливали водой. А в лагере ощущение, что кто-то нацелился в спину, почти не оставляло его. Особенно остро он чувствовал это там, на лесной поляне под бомбами…

…Карстнер споткнулся, будто увидел перед собой внезапно появившуюся стену, и побежал. Бежал и с ужасом думал, что этого нельзя делать.

Он не сомневался, что эсэсовцы смотрят ему вслед и станут теперь преследовать его. Он оглох от собственного бега и ударов сердца. Не переставая бежать, он оглянулся.

Эсэсовцы махали ему руками и что-то кричали. Они были посреди мостовой. Один из них доставал револьвер. Карстнера охватило странное спокойствие. «Сейчас меня убьют», — подумал он и интуитивно сделал прыжок в сторону. Грохнул выстрел. Карстнер споткнулся, коснулся коленом и ладонями мостовой, резко оттолкнулся и побежал дальше. Ему показалось, что они опять выстрелили, может быть, даже несколько раз.

Добежав до перекрестка, он автоматически повернул направо. Так же автоматически отметил, что этого не следовало делать — нельзя наводить их на след. Но вызубренный в Маллендорфе адрес так четко отпечатался в его памяти, что в эти напряженные минуты Карстнер уподобился самолету, ведомому сквозь огонь зениток одним лишь автопилотом. Поравнявшись с домом номер три, он, не отдавая себе отчета, вбежал в подъезд. Черная цифра на белой эмалевой табличке мигала перед глазами, как маяк. Он чувствовал, что его сейчас вырвет. Все в нем тряслось. Опаленные легкие жадно, но безуспешно хватали воздух. Он уже не бежал, а, упав грудью на перила, тащился вверх, цепляясь руками и вяло перебирая ногами.

На шестом этаже он услышал пушечный удар двери внизу и бряцанье подковок по гулкому каменному полу. Он знал: на седьмом этаже есть ход на чердак. Выскочив на крышу, нужно добежать до пожарной лестницы. Спуститься на брандмауэр. Прыгнуть на соседнюю крышу, а там будет дворик с тремя подворотнями. Главное, выиграть хоть несколько шагов. Кроме того, эсэсовцы пьяны, и неизвестно, как они поведут себя на крутой восьмискатной крыше. Остро закололо в боку. Но Карстнер заставил себя прыгнуть сразу через три ступеньки. Лег на перила, выпрямился. Остался еще один пролет. Потом восемь ступеней и чердачный лаз. Дверь почти наверняка открыта — на случай налета. «Там должен быть ящик с песком — тушить зажигалки, — отметил Карстнер, — может, опрокинуть на них?.. Нет, не осилю»…

Последняя ступенька, и он на площадке. Теперь пробежать площадку и свернугь налево…

Перед Карстнером белела глухая стена. Гладкая, как лист бумаги. Точно лакированная, а не покрытая штукатуркой.

«Может, я перепутал подъезды? — подумал он. — Хотя теперь это не имеет значения… Обидно»…

Он стоял лицом к стене, не решаясь обернуться. Покачнулся и, выставив вперед руки, упал. Он больно ударился локтем о край ступеньки. Стена куда-то исчезла. Дверь на чердак была открыта.

Он пополз вверх на четвереньках. Дотянулся пальцами до двери, но не смог подняться. Сел, чтобы передохнуть и собраться с силами.

«В крайнем случае, одного из них я сумею ударить ногой в живот».

Загремели кованые сапоги. Эсэсовцы вбежали на площадку. Карстнер подтянул ноги к груди и обернулся. Перед ним была глухая белая стена. Восемь ступенек вели вниз, на площадку седьмого этажа. А за ними белая стена… Выход на площадку исчез. Карстнер не мог уже ни удивляться, ни действовать. Голова его бессильно упала на грудь, и он медленно осел на бок, цепляясь непослушными пальцами за дверной косяк.

Словно сквозь вату он слышал, как эсэсовцы гремели сапогами на площадке, кричали, колотили в двери, звонили, врывались в квартиры и вновь выбегали на площадку. Потом гомон голосов: мужских, женских, детских. Все они были где-то рядом, за этой стеной. Они искали его, хотели его убить. Карстнер уже не чувствовал, как чьи-то руки подняли его и понесли. Сначала вверх по лестнице, потом по какому-то длинному коридору и, наконец, вниз…

…Первое, что он почувствовал, когда пришел в себя, был острый и свежий запах озона. Он лежал на большом кожаном диване, укрытый теплым клетчатым пледом. В комнате горела электрическая лампа. Карстнер посмотрел на часы, они стояли. Окон не было.