— Что Борис?

— Да что ему сделается, на третий курс перешел. Он же в «моем» институте, — посмеялся Сергей Данилович. — Я до войны собирался в Ленинградский электротехнический… еще с матерью твоей думали ехать вместе, она в университет хотела поступать. Почему-то нас именно в Ленинград тянуло! Да, а потом — двадцать второе июня, и пошло все кувырком… Ну ладно, Андрюшка, ты мне лучше скажи, ванная действует?

— В полной боевой!

— Совсем хороша Значит, так: я сейчас принимаю душ, а ты тем временем… хотя нет, отставить, тебе, безрукому, и банку теперь не открыть, — идем-ка на кухню, я это вскрою, а ты его на сковородку, понимаешь… Пива-то достал?

— Да и не просто пива, а «Двойного золотого».

— Молодец, знаешь службу! А я какие-то «Почки в томатном соусе» приобрел… не пробовал? Женщины там говорили, что ничего. Разогреть только надо. Ничего другого не было подходящего! Так, давай мне чем открыть, а сам ставь сковородку…

Через двадцать минут, когда Сергей Данилович вышел из ванной в пижаме и шлепанцах, почки в томатном соусе уже шипели на столе в окружении запотелых бутылочек.

— А чего, вполне съедобный харч, — сказал генерал, подцепив вилкой прямо со сковородки. — Положим, с таким пивом все сойдет. Ну, бывай здоров, брат. Чтобы твой перелом поскорее сросся!

— Срастется, — сказал Андрей. — Почки действительно вкусные.

— Отличные, я ж говорю! И пиво у тебя прямо марочное. В нашем захолустье, брат, такого днем с огнем не достанешь.

— А вы перебирайтесь в Москву, дядя Сережа.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают. И потом, кому-то нужно ведь и по захолустьям торчать.

— Как у вас там сейчас обстановка, после Доманского?

— Сейчас поспокойнее стало. А вообще, издалека это все выглядит несколько не так, Там ведь эти штучки не вчера начались, было время привыкнуть…

— Вы думаете; войны все-таки не будет?

— Какая там война, чепуха все это. — Сергей Данилович прожевал, долил свой стакан пива и с наслаждением выпил. — Ты понимаешь… фанатизм фанатизмом, но ведь там тоже не сумасшедшие сидят, верно? Это хорошо в дацзыбао писать насчет «бумажного тигра»… для поддержания хунвэйбинского духа. А в действительности они не хуже нас с тобой понимают, чем это все может обернуться для них… в ином случае.

— А американцы-то нас обштопали, дядя Сережа, — помолчав, сказал Андрей.

— Не говори, — улыбнулся Сергей Данилович. — Жалко, конечно. Я представляю, каково сейчас нашим ребятам в Звездном городке, а? Но это ведь уже как спорт теперь — идут двое ноздря в ноздрю, то один вырвется на полкорпуса, то другой. И потом, программы совершенно разные. Если бы эта «лунная гонка» шла у нас и у них по одной программе, было бы обиднее, а так что ж… Они посылают людей, мы считаем целесообразнее посылать автоматы, вот и вся разница. Между прочим, я тебе электробритву привез — последняя модель, говорят, с какими-то там плавающими ножами, я в этом не разбираюсь…

Андрей смутился.

— Спасибо большое, дядя Сережа, только я ведь еще не бреюсь, — пробасил он. — А вообще, спасибо, пригодится…

— Еще бы не пригодилась! Я, если не путаю, где-то в десятом начал бриться… хотя… я старше был, верно, верно.

— Вы ведь старше мамы?

— Еще бы! На два года.

— А как же… Мне помнится, мама говорила, что вы учились в одном классе.

— Точно, — кивнул Сергей Данилович. — Я должен был кончить школу еще в тридцать девятом, а кончил в сорок первом. Видишь, что значит быть второгодником? Меня два раза оставляли.

— Что ж это вы? — улыбнулся Андрей. — Не хотелось учиться?

— Сначала не хотелось. А потом хотелось, да не тому, чему учили. Я в девятом классе увлекся техникой, понимаешь, решил стать инженером… ну, а инженеру что нужно? Математика, физика, черчение. Да, и еще, помню, признавал немецкий язык. До войны в школах больше учили немецкий, английского почти нигде не было. Вот так. А остальные предметы решил игнорировать, они для меня перестали существовать. Ну, и сел, естественно, на второй год. Тут-то мы с твоей матерью и познакомились, благодаря этому обстоятельству. Ну что ж, ты подливай себе, пиво не водка.

— Я пью, — отозвался Андрей рассеянно. — Странно представить себе то время. Я вот совершенно не могу. Может быть, потому, что у нас нет ни одной фотографии… Вы понимаете, в других семьях что-то осталось, у нас в классе ребята — почти у каждого в семье что-то сохранилось от довоенных времен… ну, чаще всего снимки. Или довоенные, или военные, фронтовые. А у нас вот так получилось, что отец вообще приехал сюда только после войны…

— Я знаю. А что, собственно, тебе от этого?

— Да нет, ничего, — Андрей пожал плечами. — Просто странное такое иногда ощущение — будто… ну, вы понимаете, будто у нашей семьи нет корней…

— Ну, брат, зарапортовался, — прервал его внимательно слушавший Сергей Данилович. — Мы вот с тобой сходим завтра на Новодевичье, навестить деда… может, это тебе напомнит, какие у тебя корни. Что ты, в самом деле, ахинею какую-то придумал себе! Или у отца твоего, что ли, корней не было в этой земле? Так чего ж он тогда приехал, скажи на милость? Чего б он ехал, если бы не было корней? Они ведь с матерью могли бы и там остаться, верно? Во всяком случае, это им наверняка было бы проще…

— Вы меня не совсем так поняли, дядя Сережа. Вернее, я не так сказал. Я ведь не в смысле неполноценности, что ли, упомянул об отсутствии корней. Ну, согласен, выражение неудачное. Просто мне трудно представить себе то время… ваше время.

— Трудное оно было, Андрюшка, — Сергей Данилович покрутил головой, разливая пиво по стаканам. — А в чем-то нам было и проще, если подумаешь.

— В чем, например?

Сергей Данилович помолчал.

— Знаешь, я два года назад, когда Борька был на первом курсе, ездил к нему туда, во время зимних каникул. Идем мы раз с ним по Литейному, мимо Дома офицеров, а там афиша — встреча с каким-то писателем; мне он не запомнился, я и не читал его, а Борька знал какие-то из его книг — сходим, говорит, вечером, послушаем. Ну, пошли. Писатель оказался примерно моего возраста, чуть помоложе. И вот, помню, задают ему такой вопрос: скажите, дескать, чем, по-вашему, отличается нынешняя молодежь от прежней? А он, понимаешь, книгу как раз выпустил о том поколении — о нашем то есть, о «поколении сорок первого года». Собственно, об этой книге и шел разговор, одни ругали, другие хвалили — словом, такая читательская конференция, — и кто-то из выступавших задал этот вопрос насчет разницы поколений. Так он знаешь что ответил? «Если, говорит, попытаться сформулировать очень коротко, то я бы сказал, что нынешняя молодежь стала более рационалистичной; мы, говорит, в девятнадцать лет жили преимущественно сердцем, а сегодня девятнадцатилетние живут рассудком». Борьке моему это страшно понравилось — сразу меня локтем в бок, знай, мол, наших. А я сначала не согласился, чушь, думаю, сказанул людовед, решил блеснуть афоризмом…

— Это не чушь, дядя Сережа, — негромко сказал Андрей.

— Потом-то я сообразил, что это не чушь. А вначале, говорю, не согласился: как же это, думаю, мы «сердцем жили»? Наше ведь поколение тоже не учили разводить сентименты, да и жизнь у нас была суровая, не в пример нынешней. С Борькой мы тогда до двух часов ночи спорили — все-таки он меня убедил, понял я наконец, что этот писатель хотел сказать, и действительно, вижу — ничего не возразишь. Мы ведь и в самом деле над многими вещами не задумывались, принимали все на веру… а вера никогда не идет от рассудка — только от сердца.

— Конечно, — кивнул Андрей.

— Поэтому я и говорю: нам было в чем-то проще. Верить — это ведь всегда путь наименьшего сопротивления… А когда человек хочет до всего дойти своим умом, своим собственным, то ему, естественно, труднее.

— Ничего, дядя Сережа, — улыбнулся Андрей. — «Счастье трудных дорог» — слыхали такое выражение?

— Дороги-то, брат, тоже бывают… разные. И кривые, и путаные, и черт-те какие еще…

— Я не знаю, почему так получается, но старшие все время подозревают каждого из нас в ужасном желании вильнуть куда-то не туда…