Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все кажется ненастоящим. Ту жизнь вела совсем другая Анна, не та, которая здесь так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса поклонников, двадцать подружек и знакомых, почти все учителя любят, родители балуют напропалую, сколько угодно лакомств, денег — чего же еще?

Ты спросишь, как это я ухитрялась всех покорить? Когда Петер говорит, что во мне есть «обаяние», это не совсем верно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, веселая улыбка и критический взгляд на вещи — все это казалось им милым, забавным и занятным. Я была страшной «флиртушкой», кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и хорошие качества — прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла списывать у себя, никогда не воображала и всякие сласти раздавала направо и налево. Может быть, я стала бы высокомерной оттого, что мною все так восхищались? Может быть, даже лучше, что меня, так сказать, в разгаре праздника вдруг бросили в самую будничную жизнь, но прошло больше года, прежде чем я привыкла, что никто больше мною не восхищается.

Как меня называли в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах — всегда я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что каждому было приятно провожать меня в школу и оказывать мне тысячу знаков внимания.

Та Анна кажется мне очень славной, но поверхностной девочкой, с которой теперь у меня нет ничего общего. Петер очень правильно заметил: «Когда я тебя встречал раньше, ты вечно была окружена двумя-тремя мальчиками и целым выводком девочек, всегда ты смеялась, шалила, всегда была в центре».

Что же осталось от этой девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею каждому ответить, умею так же хорошо — а может быть, еще лучше — разбираться в людях, умею кокетничать... если захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один вечер, хоть несколько дней или неделю прожить так весело, так беззаботно, как прежде, но я знаю, что к концу этой недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна первому встречному, который поговорил бы со мной всерьез. Не нужны мне поклонники — нужны друзья, не хочу, чтобы восхищались моей милой улыбкой, — хочу, чтобы меня ценили за внутреннюю сущность, за характер. Знаю отлично, что тогда круг знакомых станет гораздо уже. Но это не беда, лишь бы со мной остались несколько друзей, настоящих, искренних друзей!

Однако я в то время не всегда была безмятежно счастлива. Часто я чувствовала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то думать об этом было некогда и я веселилась вовсю. Сознательно или бессознательно, но я старалась шуткой заполнить пустоту. Теперь я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусок жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не вернуться.

Да я и не скучаю по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так беспечно веселиться, всегда в глубине души я остаюсь серьезной.

Свою жизнь до начала 1944 года я вижу, словно сквозь увеличительное стекло. Дома — солнечная жизнь, потом — в 1942 году — переезд сюда, резкая перемена, ссоры, обвинения. Я не могла сразу переварить эту перемену, она меня сшибла с ног, и я держалась и сопротивлялась только дерзостью.

Первая половина 1943 года: вечные слезы, одиночество, постепенное понимание своих ошибок и недостатков, и в самом деле очень больших, хотя они кажутся еще больше.

Я старалась все объяснить, пробовала перетянуть Пима на свою сторону — это не вышло. И мне пришлось одной решать трудную задачу: так перестроиться, чтобы не слышать вечных наставлений, которые доводили меня почти до отчаяния.

Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже чаще общаться как со взрослой. Я больше думала, начала писать рассказы и пришла к заключению, что никто не имеет права бросаться мною, как мячиком. Я хотела формировать свой характер сама, по своей воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану доверять больше, чем самой себе.

После Нового года — вторая большая перемена — мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, обнаружила, что мое легкомыслие и веселость — только защитный панцирь. Постепенно я стала спокойнее и почувствовала безграничную тягу к добру, к красоте.

И вечером, лежа в постели, когда я заканчиваю молитву словами: «Благодарю тебя за все хорошее, милое и прекрасное», — во мне все ликует. Я вспоминаю все «хорошее»: наше спасение, мое выздоровление, потом все «милое»: Петера и то робкое, нежное, до чего мы оба еще боимся дотронуться, то, что еще придет, — любовь, страсть, счастье. А потом вспоминаю все «прекрасное», оно — во всем мире, в природе, в искусстве, в красоте, — во всем, что прекрасно и величественно

Тогда я думаю не о горе, а о том чудесном, что существует помимо него. Вот в чем основное различие между мной и мамой. Когда человек в тоске, она ему советует: «Думайте о том, сколько на свете горя, и будьте благодарны, что вам это не приходится переживать».

А я советую другое: «Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, пытайся найти счастье в себе, в боге. Думай о том прекрасном, что творится в твоей душе и вокруг тебя, и будь счастлив».

По моему мнению, мамин совет неправилен. А если у тебя самого несчастье, что же тогда делать? Тогда ты пропал. А я считаю, что всегда остается прекрасное: природа, солнце, свобода, то, что у тебя в душе. За это надо держаться, тогда ты найдешь себя, найдешь бога, тогда ты все выдержишь.

А тот, кто сам счастлив, может дать счастье и другим. Тот, в ком есть мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в несчастье!

Анна.

Суббота, 1 апреля 1944 г.

Милая Китти!

И все же мне очень трудно. Ты понимаешь, о чем я? Я тоскую о поцелуе, о том поцелуе, которого так долго приходится ждать. Неужели он смотрит на меня только как на товарища? Неужели я для него не стану чем-то большим? Ты знаешь, да я и сама знаю, что я сильная, что почти все трудности я могу нести одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь делить. За свою мать я никогда не цеплялась. А теперь мне так хочется положить ему голову на плечо и просто затихнуть!

Никогда, никогда я не забуду, как во сне я почувствовала щеку Петера и какое это было удивительное, прекрасное чувство! Неужели он этого не хочет? Может быть, только застенчивость мешает ему признаться в любви? Но почему же ему так хочется, чтобы я всегда была около него? Ах, почему он ничего не скажет? Нет, больше не буду, постараюсь быть спокойной. Надо оставаться сильной, надо терпеливо ждать — и все сбудется. Но... но вот что самое плохое: выходит так, будто я за ним бегаю, потому что всегда я хожу за ним наверх, а не он приходит ко мне. Но ведь это зависит только от расположения наших комнат, он должен это понять! Ох, многое, очень много ему еще надо понять!

Анна.

Четверг, 6 апреля 1944 г.

Милая Китти!

Ты спросила меня, чем я больше всего интересуюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня этих интересов тьма-тьмущая!

На первом месте стоит литература, но это, в сущности, нельзя назвать просто увлечением.

Во-вторых, я интересуюсь родословными королевских домов. Из газет, книг и журналов я собрала материал о французских, немецких, испанских, английских, австрийских, русских, норвежских и нидерландских царствующих домах и много уже систематизировала, потому что я давно делаю выписки из всех биографических и исторических книг, которые читаю. Я даже переписываю целые отрывки из истории. Значит, история — мое третье увлечение; папа мне покупал много исторических книг. Не дождусь дня, когда я сама опять смогу рыться в публичной библиотеке.

В-четвертых, я интересуюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету тоже есть много книжек. Потом я увлекаюсь собиранием портретов кинозвезд и фамильных фотографий. Я обожаю книги, чтение и интересуюсь всем, что касается писателей, поэтов и художников, а также историей искусств. Может быть, позже начну увлекаться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и арифметике. Все остальные школьные предметы я люблю, но историю больше всего!