— Ну, это едва ли: если и может быть смятение, то разве душевное. Впрочем, сообщение сделано нами с ведома и согласия правительства, которое не нашло возможным скрывать истину во избежание вполне справедливых упреков, особенно со стороны людей религиозных. Во всяком случае, дальнейшее сохранение тайны невозможно уже потому, что получены телеграммы от других обсерваторий с теми же данными и, может быть, в пришедших сегодня заграничных газетах уже имеются сведения, сообщенные нами вчера.

Я поблагодарил г. секретаря за оказанную мне любезность и удалился с твердым намерением скорее исчезнуть из Петербурга».

Далее газета приводила кой-какие сведения о кометах, взятые, главным образом, у Фламмариона (он считается у нас почему-то особым докой по части небесных светил), и в заключение давала совет не отчаиваться, а выждать некоторое время и, если позднейшие наблюдения и вычисления подтвердят слова интервьюированного астронома, то уехать заблаговременно куда-нибудь в южное полушарие.

Когда я отправился на службу, то на конке только и разговору было, что о комете. Говорили, впрочем, преимущественно пассажиры, одетые в платье европейского образца; простой же народ больше слушал, молчал и вздыхал; вообще он и впоследствии как-то пассивно относился (наружно, по крайней мере) к мысли о предстоящей катастрофе, фаталистически примиряясь с нею, но и розовых надежд не высказывал.

Оказалось, что интервью, подобные прочитанному мною, были помещены и в других газетах, и, благодаря им, общий тон разговоров о комете был скорее оптимистический; ссылались особенно на слова астронома, что возможно отклонение кометы от ее пути, и высказывали очень твердые на это надежды.

То же настроение и те же упования я нашел и у товарищей по службе. Особенно торжествовал Иван Егорыч. Он, как только явился в правление, сейчас же подошел ко мне и важно заявил:

— Ну, вот видите, Николай Николаевич, я вам говорил вчера! Разве не по-моему вышло? Вовсе нет еще причин отчаиваться в счастливом исходе.

Я пожал плечами, но не стал разуверять счастливца, и он пошел гоголем, радуясь, что слова его хоть отчасти подтверждены астрономом. Впрочем, и Ивану Егорычу, и другим оптимистам было все-таки не по себе, если кто-либо, хотя бы в шутку, принимался рисовать разные ужасы.

В общем, однако, народ повеселел. Я сам, когда первое впечатление выдохлось и нервам надоело тревожиться, поставил себе вопрос: стоит ли изводить себя преждевременно? И немедленно ответил: не стоит. Во первых, возможно отклонение кометы от ее теперешнего пути, возможно, что удар поразит местность, отдаленную от нас, возможно что и удар-то будет жиденький. Но возьмем самый неблагоприятный случай. Что ж! Умереть рано ли, поздно ли все равно придется, а тут лишь несколькими годами раньше, может быть, даже несколькими днями только! Все ведь под Богом ходим, и не знаешь ни дня, ни часа, когда придется рассчитаться с жизнью. Но разлука с нею неизбежна и значит, все дело лишь в тех мучениях, которые перенесешь при столкновении. Они, однако, должны быть кратковременны; никто притом не помешает, если не будет спасения, закончить свою жизнь самостоятельно до прибытия кометы и без ее благосклонного содействия.

И странное дело: эти пустые, в сущности, соображения как будто успокоили меня. Может быть, я бессознательно лицемерил перед самим собой, но результат получился желательный.

Во всяком случае, все другие злобы дня на время были отодвинуты в сторону. В газетах писали только о комете, по поводу кометы, за комету, против кометы и склоняли это слово во всех падежах и числах. Появились посвященные комете и вызванным ею настроениям рассказы Лейкина, Грузинского и других. Комету стали, наконец, пробирать и в юмористических журналах.

Одна сценка очень понравилась мне по своеобразному взгляду автора на комету, как на нарушительницу общественной тишины и спокойствия. На первой картинке комета в образе ведьмы на помеле летит к Земле; городовой повелительно машет ей рукой:

— Проходи, проходи! Не задерживаться!

Сзади мастеровой в пьяном виде, держится за фонарь (трудно бедному!) и бормочет:

— Пшла, анафема! Всякую нечисть сюда!

Картинка вторая: ведьма добралась-таки до Земли.

Городовой (выталкивая ее в шею). Куда лезешь, дьявол! Честью ведь просят.

Мастеровой (злорадствует). Хи-хи-хи! Так-то вас, шлюх этаких!

На третьей картинке ведьма-комета с покорным видом летит уже в пространстве прочь от Земли; городовой, опять при исполнении обязанностей, строго смотрит на пьяного.

Мастеровой. Я, господин городовой, помогал ведь вам, тоись вот как перед Богом!

Городовой. Поди лучше, проспись! Ишь, спозаранку нализался!

Мастеровой. Нельзя-с, комета-с. (Вдруг приходит в восторг). Вон она, милая, улепетывает; так и садит. Улю-лю-лю-лю!

Вообще комете сильно, должно быть, икалось, если они могут икать.

Везде в киосках, книжных магазинах, на улицах продавали брошюру: «Конец света». Составлена она была бестолково и отличалась больше возвышенностью тона и знаками препинания, чем смыслом. Автор притянул к ответу и Лапласа, и Фальба, и Фламмариона, но толку все-таки не вышло; впрочем, это, вероятно, и не интересовало компилятора; гораздо важнее для него было то, что брошюра пошла ходко.

Итак, после первых дней страха все опять пошло своей дорогой, и мы, получив минутную встряску и не извлекши из нее ничего поучительного, отдались снова обычным, житейским дрязгам.

Дня через два после появления интервью с астрономом, утром, когда мы с Верой еще не решили вопроса, следует ли нам вставать, вдруг слышим скрип: дверь приотворяется и отверстие просовывается нос Пети и раздается звучный, так называемый сценический шепот:

— Можно?

— Вали, — машу я рукой.

Появляется Петя весь и в новом костюме.

— Что, каково?

Мы критическим взглядом обозреваем его и говорим с видом знатоков:

— Хорошо!

Потом Петя садится с озабоченным видом на кровать:

— Что ж, братцы, горевать-то ведь толку мало: комета еще далеко, да, может, из нее ничего путного и не выйдет. А пить-есть каждый день надо. Так ли я говорю?

— Правильно.

— Вот то-то и есть. Поэтому продолжать спектакли мы будем, и тут-то я вас прихлопну.

— То есть как?

— Да так, что вы мне нужны.

— Для какой такой экстренной надобности?

— В воскресенье идет у меня «Русская свадьба», и мне нужно бы побольше хор. Выручайте друга!

Вера в восторге и начинает высчитывать, кого еще можно привлечь к ответственности. Хор, оказывается, порядочный: Федя, Нина, Володя, Надя, Татьяна Ивановна, Клавдия Петровна. Я, человек практический, охлаждаю ее восторг замечанием:

— Да ведь мы не знаем, что надо петь.

— Это мы устроим, — успокаивает Петя. — Я и Нина знаем все мотивы, и мы пройдем их несколько раз под рояль. А некоторые из них все, наверное, знают: «Славу», например, «Уж я золото хороню».

Их мы, оказывается, тоже знаем, и это преисполняет нас надеждами.

Но надо же что-нибудь выторговать у Пети; я с важным видом говорю ему:

— Только мы с Верой дешево не возьмем.

— Да уж не обижу: разочту по денежке, полушку в придачу.

— Ну, по рукам.

Весь этот день был посвящен разговорам о предстоящем дебюте. Опрошены были все намеченные Верой лица, и все они изъявили свое полное согласие. Только Надя как-то вдруг скисла: она видимо, вовсе не желала, чтобы Володя вращался в обществе барышень.

В свое время наступает и воскресенье. Погода не слишком великолепная, но нам теперь море по колено: мы ведь собираемся играть или, по крайней мере, стоять на сцене настоящего театра. Все в сборе.

Тут начались козни Нади; сейчас она побежала к себе, порылась в сундучке и нашла там болезнь, подержанную, правда, но ничего, сойдет. Тогда она возвращается: