Белла поцеловала его.

— И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?

— Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?

— В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?

— Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? — спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. — Это моя. Ее называют «насест Рамти».

— Чей насест? — негодующе переспросила Белла.

— Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.

— Как они смеют! — воскликнула Белла.

— В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?

В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже восхищением. «Лучше было бы сказать ему все сразу, — подумала она, — лучше было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он опять развеселился, а я его расстрою».

Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении, и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась сказать: «Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что неприятное», как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.

— Боже мой! — воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. — Вот неожиданность!

— Что такое, папа?

— Сюда идет мистер Роксмит!

— Нет, нет, папа! — встревожившись, воскликнула Белла. — Быть не может.

— Да вот же он! Смотри сама!

Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:

— Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная, благородная девочка!

И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное место!

— Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, — сказал Роксмит. — Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?

На что Белла ответила:

— Да, я твоя, если ты этого хочешь!

И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не противилась.

Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на парочку расширенными до крайности глазами.

— Однако нам надо подумать о папочке, — сказала Белла, — я еще ничего не говорила; давай скажем папочке.

И оба они повернулись к папочке.

— Только сначала, милая, — заметил херувим слабым голосом, — я попросил бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я… умираю.

В самом деле, маленький человечек чувствовал ужасающую слабость, и колени под ним словно подламывались. Вместо молока Белла спрыснула его поцелуями, а потом дала выпить и молока, и он мало-помалу ожил от ее ласковых забот.

— Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, — сказала Белла.

— Милая, — возразил херувим, глядя на них обоих, — вы мне уже так много рассказали в первом… порыве, если можно так выразиться, что теперь я, пожалуй, вынесу все что угодно.

— Мистер Уилфер, — радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, — Белла согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого состояния, а сейчас нет даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего я сам сумею добиться в жизни. Белла согласна!

— Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, — слабым голосом ответил херувим, — по тому, что видел сию минуту.

— Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, — сказала Белла.

— Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, — сказал Роксмит.

— Ты не знаешь, папочка, — сказала Белла, — какой ужасной дрянью я могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!

— Вы не знаете, сэр, — сказал Роксмит, — какую жертву она принесла ради меня.

— Милая моя Белла, — отвечал херувим, все еще взволнованный и испуганный, — и милый мой Джон Роксмит, если вы позволите так называть вас…

— Да, папа, называй, называй! — потребовала Белла. — Я тебе позволяю, а моя воля — для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?

Белла впервые назвала его по имени, и в ее тоне звучала такая очаровательная застенчивость, сочетавшаяся с такой нежностью, уверенностью и гордостью, что со стороны Джона Роксмита было вполне простительно поступить так, как он поступил. А поступил он так, что Белла еще раз исчезла совершенно по-прежнему.

— Я думаю, дорогие мои, — заметил херувим, — что если б вы сели один по правую, а другой по левую руку от меня, то разговор у нас пошел бы по порядку, и дело скорей бы выяснилось. Джон Роксмит недавно упомянул о том, что сейчас у него нет занятий?

— Никаких, — сказал Джон Роксмит.

— Да, папа, никаких, — подтвердила Белла.

— Из этого я заключаю, — продолжал херувим, — что он ушел от мистера Боффина?

— Да, папа. И…

— Погоди минутку, милая. Мне хочется подойти к этому постепенно. И что, мистер Боффин обошелся с ним дурно?

— Обошелся с ним в высшей степени недостойно! — с пылающим лицом воскликнула Белла.

— Чего не могла одобрить, — продолжал херувим, движением руки предписывая Белле терпение, — одна корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной? Правильно ли я подхожу к делу?

— Не могла одобрить, папочка, — смеясь сквозь слезы и радостно целуя его, сказала Белла.

— После чего, — продолжал херувим, — корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, которая еще раньше успела заметить и сказать мне, что богатство портит мистера Боффина, поняла, что нельзя продавать никому и ни за какую цену свое чувство добра и зла, правды и лжи, справедливости и несправедливости. Правильно ли я подхожу к делу?

И так же засмеявшись сквозь слезы, Белла поцеловала его с той же радостью.

— И потому… и потому, — весело продолжал херувим, между тем как рука Беллы подбиралась вверх по жилету к его шее, — корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, отказалась от такой цены, сбросила роскошные наряды, входившие в эту цену, надела сравнительно бедное платьице, когда-то подаренное мной, и, положившись на мою поддержку в правом деле, явилась прямо ко мне. Так ли я говорю?

Рука Беллы теперь обнимала его шею, и лицом она приникла к нему.

— Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, отлично сделала, — продолжал ее добряк отец. — Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, недаром надеялась на меня. Мне она больше нравится в этом платье, чем в китайских шелках, кашмирских шалях и голкондских бриллиантах. Я очень люблю эту молодую особу. Я от всей души говорю избраннику этой молодой особы: «Благословляю вашу помолвку! Моя дочь приносит вам хорошее приданое — бедность, которую она избрала ради вас и ради правды!»

Голос изменил честному маленькому человечку, когда он подал руку Джону Роксмиту, и он замолчал, низко склонившись лицом над дочерью. Однако ненадолго. Скоро он снова поднял голову и весело сказал:

— А теперь, милая моя девочка, если ты сможешь занять Джона Роксмита на минуту-другую, я сбегаю в молочную и принесу хлеба и молока на его долю, и мы все вместе напьемся чаю.