Юджин, который, по-видимому, настроен мрачно и склонен предполагать, высказывает такое предположение:

— Предположим, у вас нет средств, а вы живете не по средствам?

Такие обстоятельства, слишком уж безнадежные, Отец не склонен обсуждать. Для всякого, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, они тоже не подлежат обсуждению, — и потому отвергаются единогласно. Но это до того удивительно, как люди вообще могут дойти до полного краха, что каждый чувствует себя призванным дать особое объяснение. Один из Отцов говорит: «Играл в карты». Другой Отец говорит: «Спекулировал, не зная того, что спекуляция есть наука». Бутс говорит: «Лошади». Леди Типпинз говорит, прикрывшись веером: «Жизнь на два дома». Так как мистер Подснеп ничего не говорит, то спрашивают его мнения, которое он высказывает следующим образом, весь раскрасневшись и чрезвычайно сердито:

— Не спрашивайте меня. Я не желаю обсуждать дела этих людей. Мне не нравится эта тема. Это одиозная тема, оскорбительная тема, мне она претит, и я…

Излюбленным жестом правой руки, который смахивает все затруднения прочь и таким образом устраняет их навсегда, мистер Подснеп смахивает с лица земли этих жалких и совершенно непонятных людей, которые жили не по средствам и дошли до полного краха.

Юджин, откинувшись на спинку стула, наблюдает за мистером Подснепом с самым непочтительным выражением лица и, может быть, собирается высказать новое предположение, когда все замечают, что Химик о чем-то спорит с кучером. Кучер выказывает намерение войти в столовую с серебряным подносом, словно желая сделать сбор для своего семейства; Химик же оттесняет его к буфету. Превосходя кучера величавостью, если не военными талантами, Химик одерживает победу над человеком, который ровно ничего собой не представляет, когда он не на козлах; и кучер, уступив победителю поднос, отступает побежденный.

Тут Химик, заметив на подносе клочок бумаги, читает его, с видом литературного цензора, и, выбрав время, идет к столу и подает поднос мистеру Юджину Рэйберну.

На что остроумная Типпинз замечает:

— Лорд-канцлер подал в отставку!

С раздражающей невозмутимостью и медлительностью, — он знает, что любопытство очаровательницы не знает границ, — Юджин делает вид, что не может обойтись без монокля, достает его, протирает, с трудом разбирает записку, даже после того как он ее прочел. На ней написано еще не просохшими чернилами: «Юный Вред».

— Дожидается? — оборотившись через плечо, доверительно спрашивает Юджин Химика.

— Дожидается, — так же доверительно отвечает Химик.

Юджин обращает извиняющийся взгляд к миссис Вениринг, выходит и видит у дверей холла юного Вреда, клерка Мортимера Лайтвуда.

— Вы мне велели, сэр, привести его, где бы вы ни были, если вас не будет, а я буду дома, — говорит шепотом ртот скромный юноша, становясь на цыпочки, — вот я его и привез.

— Молодец. Где же он? — спрашивает Юджин.

— Он в кэбе, сэр, перед подъездом. Я подумал, что лучше его не показывать, если можно; он весь трясется, вроде как… — сравнение юного Вреда, быть может, подсказано окружающими его блюдами со сладким, — вроде как бланманже.

— Опять-таки молодец, — отвечает Юджин. — Я к нему выйду.

Выходит тут же и, небрежно положив руки на открытое окно кэба, смотрит на мистера Швея, который привез с собой свою собственную атмосферу, и судя по запаху, привез ее, удобства ради, в ромовом бочонке.

— Ну, Швей, проснитесь!

— Мистер Рэйберн? Адрес! Пятнадцать шиллингов!

Внимательно прочитав поданный ему грязный клочок бумаги и спрятав его в карман жилета, Юджин отсчитывает деньги: начинает с того, что неосторожно отсчитывает первый шиллинг в руку мистера Швея, которая дергается, и монета вылетает в окно кэба, и в конце концов швыряет пятнадцать шиллингов прямо на сиденье.

— Ну, молодец, теперь отвези его обратно к Чаринг-Кроссу, а там отделайся от него.

Возвратившись в столовую и задержавшись на секунду позади экрана у дверей, Юджин слышит, за гомоном и стуком тарелок, голос прелестной Типпинз:

— Я просто умираю, до того мне хочется спросить, зачем его вызывали?

— Вот как? — бормочет Юджин. — Если ты не спросишь, может и в самом деле умрешь? Тогда я облагодетельствую общество и уйду. Прогулка, сигара — и я смогу это обдумать. Да, обдумать!

С задумчивым лицом он разыскивает свое пальто и шляпу, незримо для Химика, и уходит своей дорогой.

Тихим летним вечером все ласкало глаз вокруг Плэшуотерского шлюза. Мягкий ветерок шелестел свежей листвой зеленых деревьев, легкой тенью скользил над рекой и еще легче касался склоняющейся перед ним травы. Журчанье речной воды, подобно голосам морского прибоя и вихря, могло бы служить напоминанием о внешнем мире любому задумавшемуся человеку — только не мистеру Райдергуду, который попросту дремал, сидя на ровном выступе шлюзового затвора. Прежде чем выцеживать вино из бочки, его надо налить туда, но мистера Райдергуда не удосужились наполнить вином тонких чувств, и потому ничто в природе не могло откупорить ему душу.

Клюя носом, Плут то и дело терял равновесие и, просыпаясь, яростно таращил глаза и рычал, будто злобствуя на самого себя за неимением кого другого. После очередного пробуждения окрик: «Эй, там! У шлюза!» — помешал ему снова погрузиться в дремоту. Встав и встряхнувшись всем телом, как и подобает свирепому зверю, он заключил свое рычание ответным возгласом и повернулся, глядя вниз по течению.

Окликнул его гребец, который работал веслами быстро и легко, а сидел он в такой утлой лодочке, что при виде ее Плут пробормотал: «Ишь, скорлупка, бьюсь об заклад, опрокинешься!» — после чего принялся ворочать лебедкой и отворять щит шлюза, чтобы пропустить гребца. Тот встал и зацепился отпорным крюком за деревянную сваю, и тут Райдергуд узнал в нем «Другого Хозяина» — мистера Юджина Рэйберна. Но мистер Рэйберн, то ли по невнимательности, то ли потому, что был слишком занят своей лодкой, не узнал его.

Скрипучие створки медленно приотворились, и легкая лодочка вмиг проскользнула между ними; скрипучие створки сомкнулись за ней, и она задержалась внизу между двумя воротами, дожидаясь, когда вода поднимется и пропустит ее дальше. Райдергуд налег на вторую лебедку и, поворачивая ее, заметил, что в тени зеленой изгороди, у бечевника, лежит какой-то человек — видимо, матрос с баржи.

Вода в шлюзе медленно прибывала, разгоняя по краям тину, скопившуюся у створок, и поднимая вместе с собой лодку, так что гребец, точно привидение, вырастал в ней на всем виду у матроса с баржи. Райдергуд заметил, что матрос тоже приподнялся, опираясь на локоть и не сводя глаз с фигуры гребца, медленно выраставшей над камерой шлюза.

Но пока створки с жалобным скрипом растворялись. Райдергуду надо было успеть получить сбор с проезжающего. «Другой Хозяин» швырнул на землю несколько монет, завернутых в бумажку, и тогда узнал его.

— Ах, это вы, мой честный друг? — сказал Юджин, опускаясь на скамью и берясь за весла. — Значит, все-таки устроились здесь?

— Все-таки устроился, только нет в этом заслуги ни вашей, ни адвоката Лайтвуда, — грубо ответил Райдергуд.

— Мы приберегли свою рекомендацию, — сказал Юджин, — для следующего, кто подвернется, когда вас упекут на каторгу или повесят, мой честный друг. А посему не задерживайтесь здесь. Ладно?

Юджин с таким невозмутимым видом налег на весла, что Райдергуд опешил и молча уставился вслед его лодке, которая скользнула мимо деревянных свай плотины, торчавших над водой, словно неподвижные волчки, и, уходя от встречного течения, скрылась у левого берега под нависшими над рекой ветвями. Так как теперь уже поздно было срезать противника хлестким ответом — если б это вообще оказалось под силу честному человеку, он ограничился злобной руганью вполголоса, после чего затворил шлюзные створы и вернулся по деревянному мостику на тот берег, где шел бечевник.