По одну сторону стола с наглым смешком поднялся мистер Лэмл, по другую, надменно вскинув брови, поднялась миссис Лэмл. В эту минуту на лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату, без доклада, вся в слезах, вбежала Джорджиана Подснеп.

— Софрония! Моя дорогая Софрония! — воскликнула она, ломая руки, и кинулась миссис Лэмл на шею. — Вы с Альфредом разорились! Бедная моя Софрония! Ваш дом продается с торгов, и это после того, как вы были так добры ко мне! Мистер Боффин! Миссис Боффин! Простите меня, что я ворвалась к вам без приглашения, но если бы вы знали, как я тосковала по Софронии, когда папа запретил мне бывать у нее, если бы вы знали, как мне было больно за Софронию, когда я услыхала от мамы, что Софрония теперь не нашего круга! Нет! Вы не представляете себе и не можете и никогда не сможете представить, как я всю ночь не сомкнула глаз и плакала о моей Софронии, о моем первом и единственном друге!

Разительная перемена произошла в миссис Лэмл, лишь только бедная, глупенькая девушка обняла ее. Она побледнела и бросила умоляющий взгляд сначала на мистера Боффина, потом на миссис Боффин. Те сразу поняли значение этого взгляда, проявив такую чуткость, какой, при данных обстоятельствах, нельзя было бы ждать от людей более образованных, у которых понимание идет не столько от сердца, сколько от разума.

— Мне дольше нельзя здесь оставаться, — продолжала бедная маленькая Джорджиана. — Мы с мамой с раннего утра ездим по лавкам, и я сослалась на головную боль и упросила маму, чтобы она позволила мне остаться в фаэтоне на Пикадилли, и побежала на Сэквил-стрит, но там сказали, что Софрония у вас, а потом мама поехала с визитом к этой ужасной старухе на Портленд-Плейс, она в тюрбане и точно каменная, и я сказала, что не пойду к ней, а лучше завезу наши визитные карточки Боффинам. Я знаю, невежливо говорить просто «Боффины», но, боже мой! у меня в голове все перепуталось, фаэтон ждет у дверей, и если папа узнает, что он скажет!

— Вам нечего бояться, душенька, — заверила ее миссис Боффин. — Вы же приехали повидаться с нами.

— Нет! Не с вами! — воскликнула Джорджиана. — Правда, это очень неучтиво, но я приехала повидаться с моей бедной Софронией, с моим единственным другом! Ах, Софрония! Мне было очень тяжело без вас, еще до того, как я узнала, что вы не нашего круга, а теперь стало еще тяжелее!

Слезы, настоящие слезы выступили на глазах у беззастенчивой миссис Лэмл, когда добрая, глупенькая девушка прижалась к ее груди.

— Боже мой! Ведь я приехала по делу! — спохватилась Джорджиана. Всхлипнув и утерев платком лицо, она принялась шарить в своей сумочке. — Если я уеду, так ничего и не сделав, тогда незачем было приезжать, и если папа узнает про Сэквил-стрит, что он скажет?! Что скажет мама, если ей придется ждать меня у подъезда этого ужасного тюрбана? Ни у кого нет таких лошадей, как у нас — бьют копытами по мостовой и сводят меня с ума, — это сейчас-то, когда весь мой ум нужен, хотя его у меня не так уж и много! А они бьют и бьют копытами у дома мистера Боффина, где им вовсе не полагается стоять. Ох! Куда же это девалось? Ох! Не могу найти! — все это залпом, заливаясь слезами и не переставая копаться в сумочке.

— Что вы потеряли, душенька? — спросила миссис Боффин, подходя к ней.

— Ах, это такой пустяк! — ответила Джорджиана. — Ведь мама до сих пор считает меня маленькой (а как жаль, что я уже не маленькая!). Я их почти не тратила и теперь накопила пятнадцать фунтов, а по-моему, Софрония, три бумажки по пять фунтов все-таки лучше, чем ничего, хотя это такой пустяк, такой пустяк! Ну вот, их нашла, так другое исчезло! О господи! Нет, и оно здесь!

Не переставая всхлипывать, Джорджиана извлекла, наконец, из своей сумочки ожерелье.

— Мама говорит, что девчонкам драгоценности не по носу, — снова начала она, — поэтому у меня никаких висюлек нет. Но моя тетя Хокинсон, наверно, была не согласна с ней и завещала мне вот это, хотя если бы она его закопала, толк был бы один, потому что оно всегда лежит в футляре и в вате. Но теперь, слава богу, оно пригодилось, и вы его продадите, Софрония, дорогая моя, и купите на эти деньги все, что вам нужно.

— Дайте ваше ожерелье мне, — сказал мистер Боффин, бережно взяв ее за руки. — Я позабочусь, чтобы им распорядились так, как нужно.

— Вы друг Софронии, мистер Боффин? — воскликнула Джорджиана. — Какой вы добрый! Ах, боже мой, мне надо еще о чем-то сказать… О чем же? Из головы вылетело… Нет, не вылетело, все вспомнила! Я получу бабушкино наследство, когда достигну совершеннолетия, и оно будет мое собственное, мистер Боффин, и ни папа, ни мама, никто другой не смогут им распоряжаться, и мне хочется сделать как-нибудь так, чтобы часть его досталась Софронии и Альфреду, а для этого надо что-то где-то подписать, и тогда кто-то выдаст им их долю. И с этими деньгами они снова будут нашего круга. Ах, боже мой! Мистер Боффин! Вы, друг моей дорогой Софронии, вы не откажете мне! Ведь не откажете!

— Нет, нет, — сказал мистер Боффин. — Я сделаю все, что нужно.

— Спасибо вам, спасибо! — воскликнула Джорджиана. — Если бы теперь моей горничной послать записочку и полкроны в придачу, я сбегала бы в кондитерскую и подписала бы это там или у нас в садике… только тогда надо, чтобы кто-то подошел к калитке и кашлянул, а я отопру ее своим ключом, и пусть принесут бумагу, чернил и хоть клочок промокашки. О господи! Надо бежать, не то папа и мама узнают, где я! Софрония! Дорогая моя Софрония! Прощайте! Прощайте!

Бедная, легковерная девочка еще раз горячо обняла миссис Лэмл, потом протянула руку мистеру Лэмлу.

— Прощайте, дорогой Лэмл… нет, Альфред! Теперь вы не будете думать, будто я отреклась от вас, потому что вы стали не нашего круга? Правда, не будете? Боже мой! Я все глаза выплакала, и мама обязательно спросит, что случилось? Пожалуйста, проводите меня кто-нибудь! Прошу вас, прошу!

Мистер Боффин свел Джорджиану вниз по лестнице, усадил в экипаж и потом долго помнил эти заплаканные красные глаза и дрожащий подбородок поверх большого фартука кремового фаэтона, точно ее, как маленькую, уложили в кровать среди бела дня за какую-то детскую провинность, и вот она, жалкая, заливаясь покаянными слезами, выглядывает теперь из-под одеяла.

Когда мистер Боффин вернулся в столовую, мистер Лэмл и миссис Лэмл по-прежнему стояли у стола, каждый на своем месте.

— Я берусь, — сказал мистер Боффин, показывая им ожерелье и деньги, — вернуть все это назад, по принадлежности.

Миссис Лэмл взяла свой зонтик со столика и теперь водила им по узорной парчовой скатерки — точно так же, как по обоям в комнате мистера Твемлоу несколько дней назад.

— Надеюсь, мистер Боффин, вы не станете открывать ей глаза? — спросила она, поворачиваясь к нему, но не глядя на него.

— Нет, — ответил мистер Боффин.

— Открывать ей глаза на истинные качества ее друга, — пояснила миссис Лэмл вполголоса, но сделав ударение на последнем слове.

— Нет, — повторил он. — Может, я попытаюсь намекнуть у них дома, что ей нужен добрый, заботливый руководитель, но больше ни ее родители, ни она сама ничего от меня не услышат.

— Мистер и миссис Боффин, — снова заговорила миссис Лэмл, продолжая старательно водить кончиком зонта по узорной скатерти. — Вряд ли кто другой на вашем месте, принимая во внимание все обстоятельства, пощадил бы меня и проявил бы ко мне столько снисхождения. Вы не откажетесь принять мою благодарность?

— Кто же от нее откажется? — живо отозвалась добрая миссис Боффин.

— Тогда позвольте мне поблагодарить вас обоих.

— Софрония, — насмешливо проговорил ее супруг. — Вы, кажется, расчувствовались?

— Знаете, дорогой сэр, — перебил его мистер Боффин, — когда ты сам уважительно о ком-нибудь думаешь и когда другие думают о тебе уважительно, это очень хорошо. Если даже миссис Лэмл и расчувствовалась, ничего дурного тут нет.

— Премного вам благодарен, но пусть она сама это подтвердит.

Не говоря ни слова, миссис Лэмл по-прежнему водила зонтиком по скатерти, и лицо у нее было неподвижное, сумрачное.