Том Тутл, стоящий ближе всех к доктору в эту минуту, с горячностью хватает его за руку. Боб Глемор, Уильям Уильяме и бесфамильный Джонатан — все они пожимают руки сначала друг другу, а потом доктору. Боб Глемор сморкается, и бесфамильный Джонатан тоже хотел бы последовать его примеру, но, не имея платка, должен искать другого выхода для своих чувств.
Плезент проливает слезы, радостные слезы, и ее приятное заблуждение достигает высшей точки.
В его глазах видно сознание. Он хочет о чем-то спросить. Он желает знать, где он. Скажите ему.
— Отец, твою лодку перевернуло на реке, а теперь ты в доме мисс Аби Поттерсон.
Он глядит на дочь, глядит вокруг, закрывает глаза и задремывает у нее на руке.
Недолговечное заблуждение начинает увядать. Грубое, злобное, тупое лицо всплывает на поверхность из речных глубин, а быть может, и из иных глубин. Чем больше он согревается, тем холоднее становятся доктор и его четыре помощника. Чем больше смягчаются его черты, возвращаясь к жизни, тем суровее и жестче становятся их сердца по отношению к Райдергуду.
— Теперь он выживет, — говорит доктор, моя руки и поглядывая на пациента все неодобрительнее.
— И получше его были люди, да им не везло так, — рассуждает Том Тутл, мрачно качая головой.
— Надо надеяться, что теперь он будет жить по-другому, не так, как я думаю, — говорит Боб Глемор.
— И не так, как раньше жил, — прибавляет Уильям Уильяме.
— Да нет, где ему! — говорит бесфамильный Джонатан, завершая квартет.
Они разговаривают негромко, щадя его дочь, но она видит, что все они отступили и стоят кучкой в дальнем углу комнаты, сторонясь его. Подозревать их в сожалении о том, что он не умер, когда был на полпути к этому, было бы крайностью, однако они явно хотели бы, чтобы предметом их стараний был кто-нибудь получше. Посылают весточку мисс Аби за стойку, и та является на место действия и глядит на Плута издали, шепотом беседуя с врачом. Искра жизни вызывала к себе глубокий интерес, пока дело оставалось нерешенным, но теперь, когда она разгорелась в мистере Райдергуде, по-видимому, все желают, чтобы обстоятельства позволили ей вспыхнуть в ком-нибудь другом, а не в этом господине.
— Как бы то ни было, — говорит мисс Аби Поттерсон, ободряя их, — вы исполнили свой долг, как полагается добрым и честным людям, а теперь идите-ка вниз да выпейте чего-нибудь за счет «Грузчиков».
Все идут вниз, оставив дочь ухаживать за отцом. В их отсутствие к нему является Боб Глиддери.
— Лицо у него что-то чудное, верно? — говорит Боб, осмотрев пациента.
Плезент слегка кивает головой.
— А очнется, так будет еще чудней, верно? — говорит Боб.
Дочь надеется, что не будет. Почему?
— Когда увидит, где он, понимаете? — объясняет Боб. — Потому что мисс Аби выставила его за дверь и не велела его больше пускать. А судьба, или как там она называется, опять его впустила. Ведь чудно, правда?
— По своей воле он бы сюда не пришел, — возражает бедняжка Плезент, силясь держаться с достоинством.
— Ну да, — отвечает Боб. — А если б и пришел, так его не пустили бы.
Мимолетное заблуждение теперь окончательно рассеялось. Так же ясно, как она видит на своих руках старого отца, который ничуть не исправился, видит она и то, что все будут избегать его, когда он придет в себя.
«Уведу его поскорей, — думает Плезент со вздохом, — дома ему лучше».
Скоро все возвращаются в комнату и ждут, чтобы Райдергуд пришел в себя и понял, как все они будут рады от него избавиться. Собирают какое-то платье, потому что его собственное насквозь промокло и в данную минуту весь его костюм состоит из одеяла.
Чувствуя себя все более и более неловко, словно общая неприязнь доходит до него даже сквозь сон и дает себя знать, пациент, наконец, широко открывает глаза и с помощью дочери садится в постели.
— Ну, Райдергуд, как вы себя чувствуете? — спрашивает доктор.
Он хрипло отвечает:
— Похвастаться нечем.
И действительно, он возвращается к жизни чрезвычайно угрюмым.
— Я не собираюсь читать вам наставления, но надеюсь, что такой счастливый исход повлияет на вас в лучшую сторону, — говорит доктор, значительно качая головой.
В ответ пациент недовольно бурчит что-то непонятное; однако дочь его могла бы перевести, если бы захотела, что «он не желает слушать попугайную болтовню».
После этого мистер Райдергуд спрашивает рубашку и, с помощью дочери, натягивает ее через голову, совершенно так, как сделал бы после драки.
— Ведь это пароход был? — спрашивает он у дочери.
— Да, отец.
— Буду с ним судиться, черт бы его взял! Он мне за Это заплатит.
Сильно не в духе, он застегивает рубашку, раза два или три останавливаясь, чтобы осмотреть свои руки, словно желая проверить, какие повреждения он получил в кулачном бою. Потом сварливо требует остальное платье и медленно одевается, с видимым недоброжелательством к бывшему противнику и ко всем зрителям. Ему кажется, что нос у него разбит в кровь, и он несколько раз утирает его тыльной стороной руки, причем еще более усиливается сходство с кулачным бойцом.
— А где моя меховая шапка? — спрашивает он сердито, грубым голосом, натянув на себя одежду.
— В реке, — отвечает кто-то.
— Неужели не нашлось честного человека выловить ее? Все вы хороши, сколько вас ни есть.
Так говорит мистер Райдергуд, со злобой выхватывая из рук дочери одолженную кем-то шапку, и с ворчаньем напяливает ее на уши. Потом, поднявшись на слабые еще ноги, он опирается на ее плечо и рычит:
— Стой смирно, не можешь, что ли? Эй, да ты на ногах не держишься, а туда же! — и уходит с арены, где у него только что произошла небольшая схватка со Смертью.
Глава IV
Серебряная свадьба
Мистер и миссис Уилфер встречали годовщину своей свадьбы не в первый раз, как Лэмли, а уже в двадцать пятый, но они и до сих пор всегда праздновали этот день в семейном кругу. Не то чтобы из этого празднования выходило что-нибудь особенно приятное, не то чтобы семья бывала разочарована из-за того, что не сбывалась надежда особенно радостно встретить этот знаменательный день. Его отмечали духовно, постом, а не пирами, что давало миссис Уилфер возможность держаться с величавой мрачностью и показывало эту внушительную женщину в самом выгодном свете.
В день радостной годовщины эта благородная дама настраивалась так, что вся целиком состояла из героического долготерпения и героического всепрощения. Сквозь непроглядный мрак ее спокойствия просвечивали намеки на былые возможности сделать лучшую партию, херувим же представлялся извергом, которому бог отдал в награду неизвестно за что такое сокровище, хотя многие, гораздо более достойные люди, тщетно стремились им завладеть. Эта позиция херувима по отношению к сокровищу установилась так твердо, что ко дню годовщины он всегда настраивался на покаянный лад. Возможно, что покаянное настроение доходило в нем даже до укоров самому себе: как это он посмел жениться на такой возвышенной личности?
Что касается детей от этого брака, то они знали по опыту, что торжественная годовщина ничего хорошего не сулит, и с самых юных лет мысленно выражали в этот день пожелание, чтобы или мама вышла за кого-нибудь другого, или многострадальный папа женился на ком-нибудь другом. После того как в доме остались только две младшие сестры, пытливый ум Беллы в первую же годовщину бесстрашно поднялся на головокружительную высоту вопроса, иронически обращенного к себе самой: что папа нашел в маме, чтобы разыграть такого дурачка и предложить ей руку и сердце?
Но вот, наконец, год снова выводит на сцену и этот торжественный день вслед за другими днями, и Белла приезжает в коляске Боффинов, чтобы почтить своим присутствием семейный праздник. В доме Уилферов было принято возлагать в этот день пару кур на алтарь Гименея, и Белла заранее прислала записку, что привезет жертвоприношение сама.
Итак, соединенными усилиями лошадей, пары слуг, четырех колес и одной собачки цвета плум-пудинга и в таком же неудобном ошейнике, как у самого Георга IV, Беллу с ее курами подвозят к родительскому порогу. Их встречает сама миссис Уилфер, причем ее величавость, как в большинстве таких случаев, еще усугубляется загадочной и необыкновенно сильной зубной болью.