Видимо, беда заключалась в том, что брат был значительно старше Самура, настолько старше, что, когда Самур пошел в школу, Хашим был ее директором. И учил брата: в школе учил, и дома, и на улице… Хашим почему-то был уверен, что Самур лентяй, лоботряс и хорошие отметки ему ставят просто так, потому что брат — директор школы. Как обстояло на самом деле, лучше всех знала их мать, Шовкат. Если Хашим начинал допекать братишку дома, она всякий раз вставала на его защиту, доказывала старшему сыну, что Самур и умнее, и добрей его…

После смерти матери они года два жили вместе. Хашим к тому времени ушел из школы, стал председателем сельсовета. Самур подрос, учился уже в восьмом классе, можно сказать, взрослый парень. Брат не был теперь директором школы, но отметки у Самура по-прежнему были неплохие. И Хашим по-прежнему продолжал придираться к нему, стал вроде еще ворчливее. Самуру не повезло еще и в том, что у брата не было детей, а жена его, Нубар, молодая была, слишком молодая.

Как-то вечером, после ужина Хашим завел с братом разговор о разделе. "Дом твой, тебе хозяином оставаться, а мы с Нубар к ее родным переедем. Конечно, пока семьей не обзаведешься, моя жена и постирает тебе, и приберет, и еду сготовит… Все теперь: нотаций больше от меня не услышишь, как нравится, так и живи… Другое дело, что, пока на ноги не встанешь, я тебе и за брата, и за отца — на это можешь рассчитывать. И кормить стану, и одевать. Вот на сигареты — это уж извини, не считаю нужным, хотя знаю: куришь давно. Что человека из тебя не будет, это я, конечно, понимаю… Никогда из тебя ничего путного не выйдет…"

Зимой завел Хашим этот разговор. На дворе мороз, снег лежит. После этого разговора Самур вышел и долго стоял, глядя на заснеженный двор, пытался понять: чего Хашиму приспичило перебираться? Зима, снег кругом тепла подождать не может? Стоя во дворе, Самур думал, может, тогда уж лучше ему уйти из дома, прямо сейчас взять и уйти? Куда и как уйти, это он обдумал. А вот понять — с чего это брат так вдруг заспешил, Самуру не удалось. Он, может, никогда не сообразил бы, в чем дело, да люди растолковали. Ревнует, мол, брат, жену свою к тебе ревнует. Только теперь понял Самур, почему всякий раз, когда Нубар приходит постирать или сготовить обед, Хашим обязательно увязывается за ней.

Хашиму он ничего не сказал — нету слов, чтоб высказать такое; будь его воля, просто убил бы Хашима… Как-то раз чуть не дошло до драки; Нубар прибирала в доме, Хашим стоял на айване, облокотясь о перила, Самур расчищал дорожку от снега и, чтоб досадить брату, насвистывал. Изо всех сил свистел, прямо исходил свистом, чтоб только Хашим разозлился, не выдержал, сказал что-нибудь, а тот вроде и не замечал ничего, помалкивал себе, навалясь на перила, и один только бог знает, как хотелось Самуру наброситься на брата, стащить его с айвана… Самур, насвистывая, отбрасывал в сторону снег, свистел все громче и громче, чтоб довести брата, а сам уже представлял себе, что стащил Хашима с айвана, шмякнул об землю; тот струсил, визжит, как собачонка, и слушать этот воображаемый визг было одно сплошное наслаждение.

Самур ни разу в жизни не свистнул в присутствии брата. Ни разу не закурил при Хашиме. А в тот день, вдоволь насвистевшись, поднялся на айван, встал рядом с братом и, облокотясь о перила, достал сигарету. Дым лез Хашиму в горло, тот кашлял, крутил головой, но опять ничего не сказал, словечка не вымолвил — то ли понял, чего Самур добивается, то ли слово решил сдержать. "Нотаций больше от меня не услышишь, как нравится, так и живи…" Нубар прибрала в доме, сготовила, привела все в порядок, и они молча ушли. А Самур в тот день от злости ни печь не топил, ни свет вечером не зажег. Наутро он подошел на улице к невестке и сказал, чтоб больше они к нему не ходили, а вернувшись домой, увидел Хашима; брат сердито расхаживал по айвану. "Это дом моего отца! — сказал он Самуру. — Понимать должен. Пока я жив, в доме будет и свет гореть, и еда в казане вариться, все будет как положено — это мой долг… И матери я, когда помирала, слово дал. Обещал, пока не встанешь на ноги, голодным тебя не оставлю. Другое дело — взрослый был бы, тогда сам о себе думай. Вот кончишь школу, посмотрим…"

В тот вечер, уже все сказав, Хашим долго расхаживал по айвану, но Самур ни слова не сказал брату, потому что не хотелось ему ничего говорить, потому что не было уже ни гнева, ни ярости, будто он уже сбросил тогда Хашима с айвана, а повторять это не было у него ни малейшего желания…

С тех пор как Хашим переехал, Самур иногда скучал, иногда — чаще всего по ночам — вдруг начинал тосковать; нападали кошмары, и он до утра не гасил свет. Но случалось, что даже при свете лампы ему чудились мамины глаза; два глаза, но они смотрели отовсюду, любящие, ласковые, и Самур плакал навзрыд, с головой забившись под одеяло. В такие минуты — только в такие минуты — и брат вдруг начинал казаться ему родным, близким; глядя в глаза матери, Самур видел его глаза они были так похожи, — тогда, позабыв про мать, он плакал, жалел брата, сброшенного с айвана… Но, слава богу, все это было лишь ночью. Днем Самур снова становился независимым, свободным, шел в школу, насвистывая, с сигаретой в зубах — демонстрируя перед всей деревней эту свою свободу и независимость…

Хашим сдержал слово. Даже, когда Самур, окончив десятый класс, поехал в Баку поступать в институт, старший брат не стал делать никаких наставлений. Положил ему в карман деньги: "Езжай, чем черт не шутит, хотя я лично совершенно уверен: с институтом у тебя не выйдет…"

Но оказалось, что поступить в институт намного проще, чем добывать разные справки, в июльскую жару мотаться в район — в фотографию или ловить директора, то и дело уезжавшего торговать на базаре, — аттестат подписать.

На экзаменах Самур ни капельки не волновался, а положив в карман выписку из приказа, ни капельки не обрадовался. Получив выписку из приказа о зачислении, он прямо из института направился на базар, потому что единственный знакомый ему в этом городе человек днем всегда находился на базаре (Алекпер окончил в прошлом году школу и теперь торговал на одном из бакинских рынков, Самур и поселился у него); каждый вечер они пропускали по кружечке в пивной, недалеко от Алекперова дома, а уже часов в десять по деревенской привычке укладывались спать… Взяв в руки выписку, Алекпер внимательно изучал ее, вечером в пивной он несколько раз заставил Самура доставать бумажку, разглядывал ее со всех сторон, даже на свет смотрел… Словно это была не выписка из приказа, а сотенная…

Самур еще три дня прожил у Алекпера, потом пошел в институт, попросил справку для общежития, и справку эту ему дали запросто, безо всякого; Самур рассчитывал, что с этой справкой он так же запросто получит место в общежитии, но не тут-то было; ему и в голову не могло прийти, что комендант общежития отправит его за другой справкой — из санпропускника, без этого, мол, никак невозможно. Самур с ног сбился, пока в эту жуткую жарищу отыскал, где дают такие справки. Но хотя он и отыскал это место, добыть справку ему не удалось — видно, не суждено было поселиться в общежитии…

Перед желтоватым домом, от которого несло гарью, было полно народу. По одну сторону от двери стояли в очереди девушки, по другую парни — как назло, в баню только что привели ребят из ремесленного, и ясно было, что целый год пройдет, пока они перемоются.

Самур узнал, что есть еще одна баня — при вокзале, пошел туда, но и перед этой баней увидел ту же картину; тогда ему пришло в голову вернуться, сунуть коменданту трешку — он видел: кое-кто потихоньку совал коменданту деньги, и тот пускал без всякой справки. Сначала-то он не осмелился, а теперь что ж делать: не мог же он знать, что ремесленники через час перемоются; ведь пока он добрался до общежития, чтоб сунуть коменданту трешку, ребята уже вымылись, встали в строй и, распевая про то, что чистота — залог здоровья, утопали к себе в общежитие… У коменданта было злое лицо, обрюзгшее, с редкой бородкой, и малюсенькие, круглые, как бусины, глаза. Самур поразился: сколько беспощадности, подлости может проглянуть вдруг в таких крошечных глазках.