Увы, земля рождает людей вообще маленькими и беспомощными, это потом жизнь, воспитание, среда, обстоятельства формируют их характер, жизнеспособность, совесть. Вот о совести-то больше всего и задумывается автор этого небольшого, но самого, пожалуй, драматического, если не трагического его произведения.

Никто из нас не рождается для войны, а Зоська Нарейко — тем более. Она только-только начала учиться в районном педтехникуме и была бы, наверное, славной воспитательницей детского садика или учителем начальных классов в сельской школе, потому что она «добрая, как ее мать», — это не раз повторит автор то своими словами, то в мыслях- воспоминаниях Зоськи. Наверное, вышла бы замуж за Сашку, которого хотя и не любила, но он за нею ухаживал, и пришла бы пора, он бы ее посватал, и она бы пошла, жила бы своим домом, нарожала бы детей, была бы хорошей хозяйкой и матерью, — в это верится, это подтверждает весь строй повести. Но война нарушила ход мирной жизни, сломала, опрокинула ее естественность, и тихая Зоська, «маленький человек», становится партизанкой. Вначале ее обязанности просты и обыденны: она состоит при кухне. Но вот пришел час, когда выпадает Зоське Нарейко выполнить свой долг, одной идти на задание, очень сложное и опасное: из партизанского отряда ушла в поиск и не вернулась группа партизан, бесследно исчезла, — надо или найти ее и установить с нею связь, помочь ей, или же проследить «по ниточке партизанской связи» путь партизан к гибели.

Положение сложное, фронт от Белоруссии далеко, слухи оттуда самые противоречивые: не то немцы взяли Сталинград и двинулись в глубь России, не то наши их шуганули от Сталинграда…

Для Зоськи Нарейко важно знать, что и как «там, под Сталинградом», но еще важнее выполнить свое дело, выиграть «свою войну». Увы, ей не суждено будет это сделать — шкурник присосется к ней и за ее неширокой спиной попытается спрятаться от войны, ибо у шкурника выработалась своя шкурная мораль: «Ведь тут борьба. Кто кого». В смысле кто кого переловчит, перехитрит, сохраняя себя. И у Зоськи, «напичканной пропагандой», почти также сформулирован жизненный принцип, но с «небольшим» изменением в конце: «Или мы их, или они нас».

Нет надобности пересказывать новую повесть Василя Быкова. Она небольшая по размеру, читается в один дых, от нее невозможно оторваться, а когда она кончится, еще какое-то время звучит в сердце горечь недоумения, боли, хочется броситься на помощь хорошим людям, облегчить их страдания, подставить свое плечо. Все они написаны великолепно, все запоминаются, едва только явившись на страницы: больной чахоткой Петряков, его помощник, юный, почти мальчик — Бормотухин, смирный пан с мудрой паненкой, сержант со своим «японским городовым», толстый Пашка, мужик Салей и даже оборотистая молодка, приехавшая со своим мужем-примаком (то есть окруженцем, вошедшим в ее дом в качестве хозяина) за лесом, чтобы подрубить сопревшие нижние венцы ее дома.

Беру на себя смелость сказать, что хорошо знаю творчество близкого мне по духу, превосходного писателя Василя Быкова и радуюсь тому, что мой побратим по войне, честно и твердо выполняющий долг бойца и гражданина, новой повестью сделал шаг вперед в своем сложном и напряженном творчестве, прибавил еще одну страницу к героической летописи нашего народа, с огромным перенапряжением сил, с большими, часто горькими потерями выигравшего величайшую битву. В Белоруссии в борьбе с ненавистным фашизмом погиб каждый четвертый житель, и где-то, в этой массе безвременно, порой безвестно павших мужчин, женщин, детей, стариков, угасает, не успев разгореться, жизнь Зоськи Нарейко, воскрешенной благодарной памятью писателя, чтобы еще и еще мы восхитились величием человеческого духа, подивились его стойкости, несгибаемости. Мы видим в повести человека страдающего, делающего ошибку за ошибкой, гибнущего от несправедливости, черной злобы и коварной трусости. Но так праведна жизнь, так светлы помыслы этой юной, неискушенной девушки, что не льнет к ней грязь и хочется, чуть переиначив поэта, воззвать: «За каплю крови, общую с народом, ее вину, о Родина, прости!»

Поставив в центр нового произведения женщину, автор не заискивал перед нею, не приседал, хотя где-то в душе и виноватился перед женщиной на войне вообще и перед молоденькой Зоськой Нарейко в частности, ибо война не то место, где надо находиться женщине, ей там гораздо сложнее и труднее, чем мужчине, а порой и просто невыносимо.

Изображение женщины в литературе вообще дело сложнейшее, а еще на войне, да на такой ужасной, как прошлая, — тем более. Но вот взялся мастер за дело, и все «женские слабости»: «грехопадение» смятенность и запутанность чувств, наивность, растерянность, неумелость — все-все такое вроде бы не идущее «героине», не мешает полюбить ее горькой и раскаянной любовью, страдать вместе с нею и за нее.

И в этом большая победа автора, доказавшего новой повестью, что писать можно о чем угодно, в том числе и о молоденькой девушке, захваченной вихрем кровавой, страшной битвы, только делать это надо умело, страдать за хороших людей, любить их открыто и так же открыто ненавидеть подлецов, порождающих зло и неправду на земле, в крутые смертные времена, а порой и в обыденной жизни запутывающих себя и таких вот чистых и доверчивых сердцем людей, как Зоська Нарейко, ибо «правда требует простоты, ложь — сложности…». Так сказал еще великий Горький.

₁₉₇₉

Сибирская река Кеть, в которой вода «коричневая, как чай… Пахнет живой рыбой, илом и моченой древесиной», течет себе, течет, «вспыхивает», «искрится» и, «словно расслабившись после тяжелой работы, свободно и вольно раздается вширь».

А на берегу реки Кети в небольшом поселке Тагул идет неторопливая жизнь, на первый взгляд безмятежная и даже идилличная, но жизнь, как река, она не только сливается с другими жизнями, она не только «искрится», но еще и «вспыхивает».

Главное действующее лицо повести «На реке да на Кети», молодого писателя Николая Волокитина — тетю Олю Типсину — я никак не могу решиться назвать героем или героиней. Портрет ее, что ли, неподходящ для этого высокого слова? «Сгорбленная и чуточку косолапая, как и все рыбаки-чалдоны, большую долю жизни проводящие сидя в лодке…», она еще, кроме всего прочего, курит трубку, еще и слов крутых не чуждается и много чего грубого, мужицкого сотворить умеет, особенно в работе.

И тем не менее облик ее складывается и западает в память не по этим внешним приметам. Глазами соседского парня и рассказчика Коли, друга тети Олиного сына Мишаньки, глядим мы на тетю Олю и открываем в ней одну за другой такие черты характера, что и сами невольно начинаем видеть и любить тетю Олю за ее почти детское удивление каждодневной жизнью, ее сметливость и ненадоедную, как бы саму собою разумеющуюся доброту, которой ради она вроде бы и существует и которую делает каждый час, каждую минуту безо всякой натуги.

Просто тетя Оля есть такая, как есть, и жители Тагула, очень разношерстный народ, пользуются тети Олиными услугами так же свободно и бездумно, как пользуются они водой из реки или дышат воздухом.

Уже престарелая, с больными ногами, ловит тетя Оля рыбу и кормит ею всех приходящих в ее маленькую барачную комнатушку, отдает часть улова безалаберной цыганской семье, глава которой по имени Спартак именует себя «трудовым пролетарием», а вот жить оседло и кормить ребятишек с женой не приучился. Тетя Оля еще, кроме того, лечит почти весь поселок от всевозможных недугов травками-муравками, лечит весело, с лукавинкой.

Мимоходом же тетя Оля пытается утешить бойкую и несчастную в любви Феньку, перестроить деда Шутегова на мужицкий лад, потому что тот всю жизнь своей «дебелой бабы боится», и вовлечь в полезное дело сына и друга его Кольку пытается.

Легкий у нее нрав, у тети Оли, смешливый. Ей великое удовольствие доставляет потешаться над неповоротливостью и неловкостью сына Мишаньки. Вот Колька рассказывает, как Мишанька учился в школе и, когда его попросили раскрыть «идейный» замысел рассказа Тургенева «Хорь и Калиныч», ответил, что «Иван Сергеевич… товарищ Тургенев… вывел знаменитые образа». Но особенно самоуверен был ответ Мишаньки на вопрос математика: «Что больше; одна вторая или одна четвертая?» — «Ну дак… тут-то кажному ясно. Конешно, одна четвертая в два раза больше…» — «Ой-ой-ой! — трясет головой, закатывается тетя Оля… — Ой, тошнехонько мне, люди добрые!..»