Мы всегда ели на деревянном полу, покрытом ковром. Еда всегда начиналась с умывания рук теплой водой и мылом с последующим вытиранием полотенцем. Затем мы молились. Обычно молитву произносил отец. Когда он был в отъезде, то это делала мама до тех пор, пока мне не исполнилось восемь, когда я взял эту функцию на себя, к тому времени успев выучить наизусть несколько частей из Корана. Увы, не так хорошо я знаю его сегодня. У нас было немного ножей и вилок, однако, мы их использовали не так часто. После молитвы отец начинал резать мясо, давая каждому ребенку по ребру, которые жевали его, громко чавкая. Затем приходила очередь за супом, которого мы ели ложками, затем ели йогурт и завершали еду чаем. В конце еды также было обычаем еще раз мыть руки.

Мать не только всегда варила все, что мы любили, но она никогда на ругалась на нас, если даже мы вели себя не так хорошо. Обычно счастливая, он пела и журчала, когда заботилась о нас и работала. Ее любимой песней была «Когда поспевает яблоко, и оно поспело, то падает на трон хана». Она была печальна и озабочена лишь тогда, когда отец был в отъезде, и она тихо затягивала «Если ты не вернешься ко мне весной, мой любимый, я буду ждать тебя осенью».

Моим ранним личным воспоминанием является болезненное событие — мое обрезание. Это случилось, я думаю, когда мне было четыре. Если бы я был старше, то я мог бы быть подозрительным, не только потому, что отец, но и дедушка приехал на карете к дому, чтобы взять меня с собой. Мы остановились около дома, в квартале, где мне велели снять мои штаны и трусы, как будто я должен был получить новые. Новую одежду я действительно получил, но не раньше, чем был обрезан. После того, как все кончилось, они покрыли то, что все еще осталось на месте, опилочным порошком. Это был антисептик тех времен. Он, должно быть, сработал, поскольку через пару дней я был объявлен выздоровевшим. Тогда со мной обращались как с местным героем, одаривая меня всем тем, чего бы я не захотел и также новой одеждой. В завершение, меня посадили со старым человеком в карету. Со знаком, что я уже обрезан, мы прошествовали по соседней округе. Из сладостей и фруктов, которыми меня одаривали при этом друзья и знакомые моих старших, образовалась маленькая горочка.

Когда мне было пять лет, меня отправили в медресе, религиозную школу, находящуюся через улицу напротив нашего дома, возле мечети. Только эти здания в нашем квартале были построены из камня. Я провел почти два года в этой школе, изучая ничего больше, чем Коран, но и запоминая его наизусть. Когда я его завершил, меня перевели в татарскую начальную школу, не в ту, где учил мой отец, а в другую, с аналогичной схоластической программой.

То было время, когда я влюбился в соседскую девочку на противоположной стороне от дома с дерущимися четырьмя женами. Она был красивой, полной жизни, на год-два моложе меня. Я очень любил ее. У нее было кругленькое лицо, темные брови с смеющимися коричневыми глазами, ее волосы были длинными и нараспашку, покрывая ее плечи. Звали ее Бибикамал Масагутова. Она была моей единственной на многие годы девочкой, но, в конечном счете, вышла замуж за парня из города, когда я был дальних краях, в другом конце страны. У нее были причины, чтобы устать ждать меня. Я не возвратился назад к родным местам.

Тем не менее, я не потерял Бибикамал полностью. Ее брат Махмут, мой лучший друг детства, вырос достаточно, чтобы жениться на дочери брата моего отца, Бахтияра. Так, мы стали, по крайней мере, родственниками. В мальчишеские годы я и Махмут были неразлучными друзьями. Мы вместе пошли в школу, вместе рыбачили, вместе присматривали за животными, вместе дрались. Мы, татарские мальчики Орска, дрались парами или группами. Нашими врагами были не другие татары, а русские, и мы были их врагами. Было неписанным правилом, чтобы татарские ребята держали наш квартал под своим контролем. Тоже самое делали русские ребята. Даже будучи мальчишками, мы не любили русских. В нашем сознании жила мысль, что русские являются господствующим народом. У них были все административные и непыльные (белые воротники) работы, полицейские и армейские посты. Нас они звали иноверцами или инородцами. Чтобы противостоять этому, наши семьи и учителя поражали нас фактами, что все земли от Украины до китайских границ, были нашими, что русские оккупанты обращались с нами как с завоеванными врагами, что у нас нет никаких шансов для получения образования и продвижения по жизни без того, чтобы мы не русифицировали свои имена и отказались от нашей веры. В переводе на наш мальчишеский язык того времени, это означало, что если татарские дети вступают в пределы русского квартала, то мы должны были быть готовыми платить пошлину в виде конфет или фруктов первому встречному русскому парню. Такая же пошлина накладывалась на русских мальчиков, обнаруженных в нашем квартале. Между двумя народами не было построено китайской стены, однако, для нас, мальчиков антагонизм и возмущение были равносильны ей. Обычно здесь происходили довольно сильные драки между группами мальчиков двух кварталов. Горе было тому, кто не имел чем расплатиться при переходе в квартал врага, в особенности, если он был одинок или если группа была малочисленной. После большой драки, которую выиграл татары и для нас, мальчиков, исчезли некоторые проблемы, наши отцы, немного далекие от наших малых забот, дали Махмуту и мне задание вести коней на пастбище прямо через русский квартал. Хотя мы не были тогда в состоянии платить пошлину, однако, благополучно прошли через русскую местность на пастбище только для того, чтобы на обратном пути быть схваченными бандой русских ребят. Махмуту удалось бежать лишь с черным глазом и малым ушибом. Однако, меня избили основательно так, что я потерял сознание. Очнувшись, когда я едва доплел до дому, то почувствовал что-то чужеродное между опухшими губами. Русские воткнули в мой рот хвост свинины, что является наихудшим оскорблением по отношению к мусульманскому мальчику.

Однако все остальное было весьма далеко от моих с Махмутом маленьких трагедий. Наши радостные времена превышали наши заботы с русскими. Почти каждой весной и летом мы плавали через Урал от края нашего участка до малого острова на середине реки. Я научился плавать, как только начал ходить и к восьми годам отец меня научил седлать коня, запрягать, рыбачить и ставить маленькие ловушки на зайцев. Кроме этих удовольствий я также помогал по хозяйству. Однако плавание с Махмутом на тот остров было хорошей утехой. Остров был покрыт лесом, и мы там играли в татар и русских, толкая друг друга на деревья. Или прятались под кустами, наблюдая за «господствующей нацией». Глава города имел дачу на верхнем по течению конце острова, куда нам вход был запрещен. Возможно, если бы не было этого запрета, то мы на него так и не обратили внимания. Однако, это было так и мы часами шпионили за русскими офицерами из гарнизона или за важными особами из русского правительства, прогуливающимися на тщательно ухоженной площадке, играющими в теннис или ухаживающими за женщинами в отдаленных местах.

Махмут и я имели также другое уединенное место. Оно также находилось в лесу через Урал, в нескольких километрах от Орска. Здесь отец, в дополнение к своим другим занятиям, содержал маленькую мельницу, где работал ежегодно после уборки урожая. Он здесь молол зерно для местных мелких фермеров и за это получал в качестве оплаты пшеницу и ячмень. Махмут и я шли на мельницу с отцом, чтобы помочь ему управлять воротами и загрузкой зерна и затариванием муки. Тем не менее, у нас оставалось много времени для забегов в близлежащую небольшую казацкую станицу. В этом поселении мы оба имели множество «дядюшек» и «тетушек», довольно дальних родственников, которые, тем не менее, сердечно встречали свою родню, рассказывали нам истории и пичкали их угощениями. Часть этой местности около мельницы, как и остров на Урале, в большей части, была за пределами доступа для татар. Со времени первоначальной оккупации русскими он был известен как «комендантский лес», если даже имя этого коменданта давно уже было позабыто, и ни один наследник не предъявлял к ней претензий. Эта местность представляла для нас, мальчиков, ранним летом особый интерес. Мы знали секретов полян, где я думаю, все еще поспевают самые прекрасные в мире дикие земляники незабываемой сладости.