— Хе, пустое, наш полковник тожить не однова отрекался от бога, а как глянет смертушка в глаза, так снова за бога. Это он не отрекся, а поругался с богом.

— А рази же можно ругаться с богом, ить он не баба?

— Знамо, лучше не ругаться, а ежли такое привиделось, то можно и ругнуться. Потом Феодосий не знал, что это бесовское видение, кое чаще бывает в жару, обманное видение. Миражой оно называется.

— Вот ядрит твою бабушку! Сразу видно, солдат, все знат, все ведат, — загудела толпа — А не врешь, служивый?

— Вот вам крест, не вру! — перекрестился Никита — Ефим, ты дружок, тебе и скажу еще чето на ухо. Иди, не бойся, ружье мое не заряжено, — усмехался Никита.

Ефим влетел на паперть, Никита что-то зашептал на ухо. Ефим тут же отпрянул, закричал:

— Врешь! — Глаза его полезли из орбит — Не могет того быть, чтобы царь не верил в бога!

— Да не ори ты! Ить я тебе только на ухо сказал. Слухай и не ори. Однова я стоял на часах в Зимнем дворце, был великий пост; гля, царь мимо прошмыгнул с княгиней Потемкиной, еще мне пальцем погрозил: мол, молчи, солдат, не то семь шкур спущу. В страстную неделю это было, потом ему пронесли курятину, вино и разные закуси. Я молчал. Снова такое же бы то, но уже перед самой пасхой, я снова смолчал. Царь за верность мне тотчас же поломойку свою подсунул… Чистых кровей баба, ить там дажить полы моют чистые бабы, белые бабы. Потешились мы…

— В пост? — снова вырвалось у Ефима.

— Знамо, в пост, как царь, так и я.

— Врешь!

— Вру, то дорого не беру.

— Никита, сказывай всем, чего же одному-то! — кричали нетерпеливые.

— А еще похабнее наш патриарх, — шептал Ефиму Никита — Я стоял у его покоев, так он понавел туда разного цыганья, заставил всех раздеться, а потом ходил средь голых баб и за сиськи дергал. Другое-то уже не могет, так хоть так поигрался.

— Врешь.

— Вру, тогда смотри, — Никита расстегнул мундир, выхватил нательный крест и смачно его поцеловал.

— Вот якри тя в нос, что деется.

— Везде одна шайка-лейка. А вы тут за миражу людей в костер.

— Не верю!

— Отсохни у меня язык, ежли что.

Ефим скатился с паперти, начал что-то шептать друзьям. И пошло. Мужики ругались, другие хохотали, бабы визжали. А когда сказанное Никитой дошло до последних, то выходило, что царь сам голяком по Питеру бегал, по иконам стрелял, баб черных к себе водил, даже срам с бабами в церкви творил.

И те, кто стоял стенка на стенку, начали смешиваться, переговариваться.

— Анафема! — снова пьяно завопил дьяк.

— Цыц, паскуда, дай послухать доброго человека. И царица у солдат спала. Эко повезло Никите, саму царицу тискал. А ить сказывали, что после одной ночи с солдатом она приказывала убить солдата. Глянуть бы на нее одним глазом, там можно и помирать.

— Дурак, то Катька убивала солдат, а энта добрее.

— Цари тожить люди, а у цариц все такое же, как у наших баб. Однако приятно…

— Царица рази баба?

— А кто же? Такая же баба, однако своя привышнее.

В толпе смешки, нервное напряжение спадало. Пермяки народ отходчивый, долго зла не помнят. Даже после драки могут легко помириться.

Урядник понял, что дело повернулось, не в его пользу, решил вмешаться, расталкивая людей, закричал:

— Анафема! Зубин, разводи костер! Колдуна в огонь! А навстречу Никита. Остановились друг против друга, Никита усмехнулся и сказал:

— Ваше благородие, вы чего полошите народ? Это дело церковное, а не гражданское. И другое: как вы стоите перед георгиевским кавалером? Устав забыли? Молчать! Мне сам царь-государь первым честь отдавал, пошто же ты не делаешь того же? Во фрунт!

Урядник опешил, откачнулся назад. Неумело вскинул руку к козырьку фуражки, левую положил на саблю, расправил грудь, правда впалую, и пошел мимо Никиты строевым шагом, люди расступились.

— Ножку!! Ножку тяни! Брюхо подбери! Грудь держи колесом!

Сельчане и рты раскрыли, глаза навыкат. Отдать честь мужику, такого еще на их веку не было. Тишина, строевой шаг урядника — и враз хохот, улюлюканье, победные крики, свист мальчишек. Урядник сбился с ноги, затрусил домой. Оглянулся, погрозил кулаком толпе, юркнул в калитку.

Зубин и Мякинин не стали ждать развязки, мышатами сиганули за угол церкви, убежали. Буря пронеслась. Никита отвел бурю. Шагнул к брату, обнялись, по-мужицки расцеловались. Никита спросил:

— Скажи по чести, сожгли бы аль только попугали?

— Сожгли бы, — выдохнул Феодосий — Сколько бы ни махались поленьями, а нас бы скрутили. А нет, то кто-то бы почил в бозе.

— Свиделись. Веди в дом, братуха. Соскучился по дому — спасу нет.

Обрел дар речи и Митяй, прокричал:

— Дурни, кого хотели спалить? Митяя? А вот вам, — показал кукиш толпе.

Сельчане облегченно захохотали. И верно, дурни — Митяя могли бы сжечь под запарку.

За Феодосием пошли друзья. Ефим хотел было увернуться, но Марфа схватила его, как котенка, за шиворот и повела на подворье Силовых. Вошли во двор. Марфа подвела Ефима к Феодосию, рыкнула:

— Пади в ноги! В ноги, пес бузой! Слезно проси прощения за облыжность и недоумие.

— Да уж каюсь, но ить Феодосий… Он отрекся от бога!

— Молчи! Веру у тебя в бога никто не отнял, но за-ради нее друга в огонь, можно и самому там очутиться! — гремела Марфа — Сжег бы наших, то и тебе бы не жить.

— То так, от бога можно отречься, но вслух об этом говорить нельзя, знай это, брат. Почти каждый солдат ненавидит царя, но об этом тоже молчит. Даже близкому другу не говорит.

— Отпусти ты его, Марфа, оба мы с ним хороши, — устало проговорил Феодосий — Садись, Ефим, прощен, чего же тебе еще надо! Садись же!

— Да уж сяду, но вы простите меня, бога ради! Все это от лукавого.

Сели на бревна. Никита заговорил:

— Прошел я много пешки, много видел, не сладка ваша жизнь, но и солдатская не лучше. Врал я Ефиму, что царю брат и сват. Дружками у нас были: мордобой, шпицрутены. Но знал, что таким наговором на царя можно остановить народ от драки. Но что бы ни было — солдат с солдатом редко дерется. До драк ли, когда день и ночь на взводе. А потом войны, а потом раны на теле, в душе. И вам не драться надо, а дружить, чтобы легче было беды от себя отводить. Где Аксинья? — вдруг спросил Никита.

— Умерла. Три сына и дочь после себя оставила. Трефила знал ли? Богач. Он-то и хотел нас сжечь, — ответил Феодосий.

— С чего же он разбогател?

— С разбоя, купцов с Фомой Мякининым грабили на Казанском тракте. Едва от каторги открутились. Деньги награбленные спасли. Потом, когда был картофельный бунт, они с башкирцами грабили шадринцев. Тоже прибавка к богатству. Солдаты тоже усмиряли.

— Был и я на усмирении. Жуткое дело. Когда воевал перса, турка, там все было ясно — это мой враг, он хочет убить меня. А мужик разве мне враг? В первые годы службы был на усмирении декабристов. Это офицеры. Хорошие люди. Хотели сковырнуть царя, дать послабление Солдату и мужику, но не вышло. Один проморгал, носом прохлюпал, другой струсил. Нас не позвали. Мужиков не К кликнули. А тут нас под присягу, и делу конец. Присяга не баба — ей не изменишь, а изменил, то голову на плаху аль прогонят через палки, все одно смерть. От палок нашего брата погинуло тыщи, кто выживал, тот умом трекался. Что говорить, в России сладко живется тем, кто правит.

— Как сам жить будешь?

— Дали пенсию. Женюсь. Земли прикуплю и буду жить тихонько, доживать век.

— Ну, други, по домам ходите, кормить будем служивого, хоть репой, да накормим, — отправил домой друзей Феодосий. Нехотя разошлись.

После ужина Феодосий рассказал о своей мечте. Никита пристально посмотрел на брата, пожал плечами, ответил:

— Не след о таком думать. Бывал ведь я и в Сибири. Каторжных провожал. Холоднючая страна, дикая страна. Но ежли честно, то воли там больше. Народ не так забит. Но как же свою землю-то бросить? Здесь могилы наших отцов, то да се.

— А ежли бы тебя убили на войне, то рази бы знали мы, где твоя могила?