— Подходите, его благородие зря грозится, всю Россию не перестреляет. Эх, бедолаги! — звал к огню кто-то из кандальников.

— Не подходить! — Прозвучал выстрел, похожий на хлопок в ладони — Именем его императорского величества, не подходить!

— А мы хрен положили на его императорское величество. Он ножки сидит греет у камина, а мы туточки замерзаем! К огню, люди-ии! К огню! — ревел Феодосий.

Дети потянули ручонки к огню. Спасены. Не все еще вымерли. Не все… Этим уже не страшен ветер и сибирский мороз.

— Мама, я боюсь каторжника! — метнулся от костра мальчонка.

— Дурачок! Мы больше каторга, чем они, только без кандалов. У них есть няни, а у нас нет. Их не съедят волки, а нас могут. Ты каторгу не бойся, а бойся вон тех дядей с ружьями. Они страшнее всяких разбойников.

— А почему они не в цепях?

— Придет время — и их посадят на цепи. Кроме них, вся Расея в цепях. Грейся, дурашка.

Молодой жандармский поручик продолжал кричать:

— Ружья к бою! Стрелять!

— Как можно, вашество! Нас с гулькин нос, а их за сотню. Сомнут, и не пикнем.

— Кулагин, выполнять предписание о конвоировании политических каторжан.

— Можно и выполнить, только дело-то необычное. Метель! К любому предписанию надыть иметь голову, ваше благородие. Нас перебьют и каторгу распустят. А ить это опасные враги царя и отечества. Доволочь бы нам до Томска, а там сдать — ив баньку. И чего их гнать в зиму, пусть кормили бы вошату в Расее! — ворчал усатый жандарм, спасая офицера от опрометчивого шага.

— Прочь от костров! — по-петушиному горячился офицер.

— Не гоните, ваше благородие, счас сами уйдем, — увещал его Пятышин — Люди, кто согрелся, пошли валить дерева, свои костры разведем.0

— А для ча? Тут погреемся! Грейтесь, люди? — ревел свое Феодосий, сам же косил глаза на малую охрану. Чешутся руки! Схватить бы этого сосунка за глотку, но сдерживает себя старик. Опасная мыслишка засела в голове. Феодосий подозвал к себе Фому Мякинина, громко сказал на ухо:

— Фома, давай каторгу ослобоним. Оружье заберем у жандармов… А? Как смотришь?

— Надо бы, но дай согреться. Ослобоним. Ради коней и ружей можно. Наши клячонки уже повыдохлись, а эти ниче.

— Нельзя, Феодосий, то дело разбойное! — вмешался Пятышин — Наживем беды, не дай бог. Люди отогрелись и заговорили.

— Куда вас гонят? — спросил каторжный с русой бородой.

— Знамо куда, на ссылку. Не гонят, а сами идем, но разницы в том нет, гонят ли, сами ли. Губернатор дал добро самим идтить, вот и топаем. Идем подальше вот от таких псов, — кивнул Феодосий на охрану — Сказывают, там есть такая земля, где мужик сам себе голова. Там и найдем свое счастье и волю.

— Прекратить разговоры! — орал офицеришка.

— Не замай, паренек! Сибирь велика, тут легко потеряться, — хохотал Иван. Его бородища стала похожа на снежную кочку на болоте — Дай с хорошими людьми перемолвиться словом. За ча вас на каторгу-то?

— А вы за ча в Сибирь? Пошто детей-то знобите?

— Да за бунт.

— За то и мы. За вас, сирых, хотели порадеть. Теперь на каторгу.

— Молчать! Расходись, стрелять буду!

— Э, чего орет, ить суну в рыло кулаком — и окочурится. Знать, нам хотели помочь. Похоже, ты из бар?

— Из бар, но теперь каторжник.

— Расходись! Разводи свои костры, стрелять будем!

— А ить дурак, могет и пальнуть, — повернулся Пятышин к офицеру.

— Пальнет на свою голову, враз свернем, — рыкнул Феодосий.

— Подымайсь, каторга! Трогаем дальше! Садись на сани!

— Нет, нам здесь тепло. Стихнет буря, сами тронемся.

— Эй, мужики, ставь палатки, пили дрова. Пусть и каторга с нами передохнет.

— Бунтовать! Всех в карцер загоню!

— Сидите, ребята, пошумит и сам сядет на пенек… Откель в лесу карцер?0

— Слушайте, братцы, дэк это же Ермила Пронин, наш, заводской! Ермила, аль не признаешь?

— Давно признал, но молчу. Здоров ли, старик? Это, друзья, племянник пугачевского полковника. Значит, гонят в Сибирь?

— И тебя тожить словили? — спросил Феодосий.

— Словили. Хотел я поднять бунт, но вышел бунтишко. Вечную дали, — ответил Ермила.

— А нас посекли крепко, и все потому, что не дружны мы, от двух выстрелов как зайцы сигаем по кустам. А что делать, не знаем, — рассказывал о бунте Феодосий.

— Подымайсь! Стрелять будем! Пермяки дружно ставили палатки.

— Бабы, заваривай кашу, накормим сердешных! Не ори, ваше благородие, пусть с нами поживут чуток. Оголодали, поди?

— Харч у нас плохой, жандармы жрут мясо, а мы на одном хлебе. Они-то не замерзнут, а мы с голодухи можем, — сказал тощий студент. На нем висела ветхая форменная шинелишка, на голове фуражка, повязанная сверху платком.

Бабы споро заварили кашу. Жандармы осмотрительно отошли от костров. Ссыльные и каторжане не обращали на них внимания.

— Давайте ваши котелки, поделимся. А може, ослобонить вас?

— Не надо, Феодосий Тимофеевич, — остановил старика Ермила — Всех не освободишь. Потом словят, тогда уж смерть. Будь это летом, слова бы не сказали. А сейчас куда подашься?

Зазвенели кандалы, потянулись к мискам натертые, цепями руки. Бабы кормили каторжан.

— Надо бить царя кулаком, а не тыкать пальцем в него, — говорил Ермила.

— Нет, надо убить этого царя, а на его место посадить другого, чтобы он нас боялся, слушался! — тонко кричал студент.

— Значитца, убить этого, поставить другого? Доброго? — усмехнулся Феодосий — Може, и так, но игде найти доброго-то царя?

— Можно найти, можно. Только нашенского, мужицкого, — прогудел Иван Воров — И пошто тебе дали вечную каторгу? Вот Ермила — тот да, тот бунтарь. А ты просто пичуга, даже не знаешь, где искать доброго царя, — отмахнулся он от студента — Ермиле бы грамотешку, и дело пошло бы. Так я говорю, Ермила?

— Так альбо не так, а царя надыть менять, — ответил Ермила — Живем пока малыми бунтишками, а в них проку на грош. Но и из грошей получается рупь.0

Феодосий рассказывал, как его брат Никита убил кулаком урядника, посетовав при этом, что тот хлипче турка оказался.

Все захохотали. Ермила ржал громче других, задрав бороду.

— Значит, трах его по башке — и нету? Хлипче турка! — выкрикивал он сквозь смех — А? Да? Брыкнул ногами — и нету. Так бы царя — одним махом, трах — и нету! Ха-ха-ха! Потом и его ярыжек.

— Э, брось, Ермило, царская власть от бога, ей несть конца. Другой не могет быть, а ежли будет, то уже от антихриста, — заговорил Ефим.

— Молчи, дурак. Отогрелся, снова за свое. Мало тебе бог шлет испытаний. Погоди, пошлет такое, что волком завоешь. Так вечно не будет, выпрягется народ, как уросливый бычишко из ярма, и понесет, тогда держись Расея! — оборвал Феодосий.

— Умного и доброго царя поставим, — тянул шею студент — Своего царя!

— Своего. Это верно! Мужицкого царя, доброго, умного, нашенского, — согласился Пятышин.

— Цари, цари! Все они одного поля ягода, сядет тот мужицкий царь на шею народа и ноги свесит. Забудет, что жил в нужде, голоде и холоде. Плохое быстро забывается. Сытый голодному не товарищ. Вона Фома, пока был богатеем, так нам шеи крутил, смяла житуха — притих. Но коль снова вырвется в люди, то не будет нам поблажки от него. Затопчет и сомнет. Не царя надобно, а власть всенародную, как есть в Беловодье! — гремел Феодосий.

— Ивана-дурачка поставим в голову. Они в сказках завсегда вначале дурачки, а потом умными и красивыми делаются.

— Бороду ему вначале надыть расчесать, угоить самого, может, и выйдет из него царь, — начали похохатывать мужики после сытной каши — Но игде сыскать такой гребень, чтобыть его бородищу воровскую расчесать?

— Будет царем — найдется гребень.

— Убить надо этого царя! — тянул свое студент, отрешенно смотрел на людей.

— Студентов ставить надо в голову, они башковитые, книги шпарят, будто на коне несутся, — хохотал Иван.

— Нельзя студентов, оки в бога не верят, — гудел Ефим.

— Можно и без бога, была бы божеская житуха, — гремел Феодосий.