Окно моего кабинета выходило на площадь централь­ной усадьбы колхоза. Из него видны почта, столовая, ма­газин сельпо, клуб, тир и асфальтированная дорога, пе­ресекающая станицу Бахмачеевскую, что стала местом моей первой службы.

Бросая взгляд на улицу, я почти всегда видел Сычо­ва — моего предшественника, ушедшего с поста участко­вого инспектора милиции совсем не по своему желанию и теперь обслуживающего днем тир, а вечером кинопередвижку клуба. Сидя на корточках возле тира, он частенько ожидал, когда в магазине начнут продавать спиртные напитки.

Я не испытывал к Сычову никаких плохих чувств, хо­тя и знал, что его разжаловали и уволили. За что — мне в РОВДе[1] толком не объяснили. Говорили, что он боль­шой любитель свадеб и поминок, которые привлекали его из-за этого самого спиртного. Как относится ко мне он, я понял довольно скоро. Но об этом я еще расскажу. 

Одно из первых впечатлений в Бахмачеевской — мед­вяный запах, волнами прокатывающийся по станице, пе­ремежающийся со степным запахом горьковатого настоя полыни и чебреца.

В первый же день моей работы ко мне вошла Ксения Филипповна и, переставив графин на стол, отсыпала из кирзовой черной сумки на пластмассовый поддон гору крупных, сладких и ароматных жердел[2], Бархатистые желтые плоды, с перетяжечкой посередине, словно свети­лись изнутри. И в комнате, выкрашенной темно-защит­ной масляной краской, вспыхнуло солнце, зазвенели ты­сячи пчел.

— Угощайтесь, Дмитрий Александрович.

Я сразу почувствовал себя мальчишкой, которому посторонняя тетя невесть за какие заслуги преподнесла палочку эскимо.

— Что вы, спасибо!.. Неловко как-то…

— Какая может быть неловкость? Нынче урожай на них дюже богатый. И сушу и варенья внукам наварила, а сняла едва половину. Принесла вот, пусть полакомится кто зайдет. Вы бы сами рвали с дерева, стесняться нечего.

Дверь Ксении Филипповны Ракитиной — напротив моего кабинета. И как ни выглянешь — всегда настежь.

Добрая пожилая женщина — председатель исполко­ма сельсовета. Взгляд у нее нежный, ласковый. И даже с какой-то жалостинкой. Так смотрел на меня только один человек — бабушка, мать отца. И взгляд этот сму­щает меня до слез.

Когда я ехал в Бахмачеевскую, в колхоз имени Пер­вой конной армии, в РОВДе сказали, что исполком сель­совета выделит мне комнату для жилья. Ракитина реши­ла этот вопрос очень быстро. Она предложила поселить­ся у нее, в просторной, некогда многолюдной хате, в комнате с отдельным входом.

Почему-то мне все время кажется: вот-вот Ракитина подойдет, положит мне на голову свою руку, легкую, сухую и теплую, как рука бабушки, и скажет бабушки­ным голосом:

«Ну, Димка-невидимка, досталось тебе на орехи? А ты не серчай на своих рожателей (это об отце и мате­ри), у них свои законы. А у нас — свои…»

Мне всегда хочется сквозь землю провалиться, пото­му что председатель сельисполкома в пух и прах разби­вает весь запас солидности, который я с великим трудом собираю каждое утро, чтобы принести в свой кабинет вместе с тщательно выглаженной мышиного цвета фор­мой, вычищенной фуражкой и погонами младшего лейте­нанта.

Ксения Филипповна садится на стул и смотрит на ме­ня. Ну точь-в-точь моя бабка, когда с полной тарелкой румяных пирожков, которые надулись так, словно вдо­хнули в себя воздух и не могут выдохнуть, пристраива­лась на мою постель воскресными утрами.

Я невольно беру жерделу и надкусываю.

— Как идут дела, Дмитрий Александрович? — Ее пальцы собирают на сукне, покрывающем мой стол, мельчайшие соринки, бегают проворно и быстро.

— Спасибо, ничего.

Удивительно вкусно, черт возьми! Хочется есть и есть золотистые, тающие во рту плоды. Но я смотрю в окно и серьезно говорю:

— Я тут составил план кое-каких мероприятий. Хочу ваше мнение узнать. Надо порядок наводить…

— Что ж,— говорит Ксения Филипповна,— давайте ваш план, посмотрим. Действительно, порядок бы на­вести неплохо.— Она чуть-чуть улыбается. А я краснею.

Сычов вышел из сельпо. Карман его брюк оттопырен. Я машинально взглядываю на ручные часы. Пять минут двенадцатого. Он нырнул в темную пещеру тира и рас­творился в ней.

Мои мысли снова переключились на магазин, потому что из него вышел длинный парень в майке и синих хлоп­чатобумажных штанах до щиколоток. Бутылку он нес, как гранату, за горлышко.

Парень, пригнувшись, заглянул в тир и так же прова­лился в темноту…

— Я у вас почти месяц и поражаюсь: не продавщица, а клад… Спиртные напитки продает, как положено,— ровно с одиннадцати.

Ракитина кивнула:

— Дюже дисциплинированная Клавка Лохова. До нее мы просто измучились. Чуть ли не каждый месяц продавцы менялись. То недостача, то излишки, то левый товар. Хорошо, напомнил, надо позвонить в райпотребсоюз, чтобы отметили ее работу. Она у нас всего полгода, а одна только благодарность от баб. Вот только мужик у нее работать не хочет. Здоровый бугай, а дома сидит. Ты бы, Дмитрий Александрович, поговорил с ним. В колхозе руки ой как нужны.

— Обязательно,— ответил я.— Сегодня же.

Честно говоря, те дни, что я служу, просто угнетали отсутствием всяких нарушений и крупных дел. Не смот­реть же все время в окно?

И вот опять мелочь — тунеядец. Странно, почему Сы­чов не призвал к порядку этого самого Лохова.

— Я тут подумала — бандура у меня без дела стоит,— сказала Ракитина.— Возьми домой, в свою комнату, все веселей. Оформим распиской. На время.

Сначала я не понял, о чем речь.

— Радио, говорю, стоит. Мне не нужно.

Так вот о чем! У нее в кабинете красуется старый приемник «Беларусь», занимая чуть ли не полкомнаты.

— Нет, нет! — отрезал я категорически.— Вещь ка­зенная и пусть в общественном пользовании…

— Чудак! Для красоты стоит. Я не пользуюсь. А в клубе есть.

Выручает меня телефон. Он звонит отрывисто и хрипло в комнате напротив. Никто не подходит, так как Оксана, секретарь исполкома, укатила в Москву сда­вать летнюю сессию в заочный юридический институт.

Ксения Филипповна уходит.

Я облегченно вздыхаю. И машинально начинаю гло­тать жерделы одну за другой. Мне жалко эту женщину, потому что в Бахмачеевской она живет одна. Четверо ее детей с внуками разъехались. Она заготовляет нехитрые крестьянские гостинцы и отсылает им с любой подвер­нувшейся оказией. Но, с другой стороны, ее отношение ко мне, как к маленькому, начинает беспокоить меня. Не по­дорвет ли это мой авторитет?

Ох уж эти двадцать два года! Я бьюсь изо всех сил, чтобы походить на настоящего взрослого мужчину. Но природа меня крепко подвела. Этот младенческий румя­нец, ямочка на правой щеке, кадык, как зоб у курицы. Но самое большое предательство совершили по отношению ко мне мои собственные усы.

Вы можете себе представить черного, как смоль, брю­нета с редкими ржавыми усами? Это, увы, я. А без них нельзя. Потому что верхняя губа у меня вздернута, как у капризной девчонки. Вот и обходись после этого без усов. Нет, я о них давно мечтал. Пусть хоть редкие, но все же усы. Солидно…

Теперь телефон звонит у меня.

— Участковый инспектор милиции слушает,— отче­канил я.

— Забыла сказать, Дмитрий Александрович… (Я не сразу догадываюсь, что это Ксения Филипповна. Ее го­лос слышно не в трубке, а через дверь.) Когда вы вчера уезжали в район, к вам тут Ледешко приезжала с жа­лобой.

— Какая Ледешко?

— Из хутора Крученого. Я пыталась поговорить с ней, да она и слышать не хочет. Вас требует. Говорит, грамотный, разберется.— Ракитина засмеялась.— И приказать может.

— Я был на оперативном совещании в райотделе. А заявление она оставила?