В дни особо «магически значимых» праздников и славяне, и евреи исполняли одни и те же охранительные ритуалы, чтобы избавиться от происков нечистой силы. Так, в Закарпатье «на Юрья» (день св. Георгия, 23.IV/06.V), когда, согласно народным верованиям, ведьмы отнимают у коров молоко, и гуцулы, и местные евреи разжигали костры из вонючих материалов, чтобы не допустить ведьм к скотине; у костра все время должен был находиться стражник, чтобы никто не мог взять уголек от костра и таким образом навести порчу на коров [Онищук 1912: 43].
В гомельском Полесье был записан рассказ о том, как еврей при помощи «универсальной» магии (используя общеизвестные в Полесье способы отгона нечистой силы) смог уберечь своих коров от ведьмы, которая в ночь на Ивана Купалу пыталась пробраться к нему в хлев: «Быў у нас еврей. У ягo было 2 карови. Он замкнуў [сарай на Купалу и, спрятавшись, стал сторожить]. Анa [ведьма] голая, як мать родила, идe к нему [к сараю и, присев на корточки,] набрала жменю навоза, [тогда и он набрал. Ведьма набрала еще жменю, тогда и еврей взял жменю] — она исчезла» (с. Барбаров Мозырского р-на Гомельской обл., 1983, зап. Н. Борзаковская).
С точки зрения славянской традиции, как она представлена в имеющихся в нашем распоряжении фольклорных текстах, некоторые христианские праздники почитаются и славянами, и евреями. Причину того, что день св. Марка (25.IV/08.V) празднуют не только христиане, но и евреи, объясняет карпатская быличка [Онищук 1912: 45]. В этот день один еврей возил навоз на поле. Доброжелатели сказали ему, что сегодня праздник — работать грех. Еврей засмеялся: «Шо то Марок? Марок — шмарок!» — и тут же провалился вместе со своими конями «в скалу» (горную трещину). С тех пор евреи всегда спрашивают у гуцулов: «А коли того Марка?» — чтобы не нарушить запрет работать в праздник и не навлечь на себя беду.
Казалось бы, чем может грозить иноверцу нарушение праздничных запретов, соблюдаемых христианами, — ведь «чужой» находится как бы вне культурного пространства местной традиции и ее установки на него не распространяются? Однако именно в сфере календарных представлений этот принцип не срабатывает, и определяющим оказывается поверье о прямой соотнесенности времени (праздника) и пространства, в пределах которого он имеет место быть. Описывая народный календарь крестьян Виленской губ., священник Иоанн Берман отметил, что «по понятиям народа, христианские присвятки (праздники, не имеющие статуса „годовых“. — О.Б.) привязаны к христианским грунтам (почве), и потому в неважный полупраздник не годится работать собственно на своей ниве, чтобы не накликать на нее бедствий» [Берман 1873: 33]. В Ошмянском уезде Виленской губ. рассказывали о глухонемом крестьянине, который отправился пахать в праздник («присвяток») Бориса и Глеба. Соседи поспешили догнать его и знаками — крестным знамением в сторону церкви — объяснили, что сегодня праздник и в поле работать не годится. Глухонемой кивнул и «затормосил» кулаком свою бороду, дав понять таким образом, что он отправляется пахать не на свое поле, но на поле еврея. В то же время предосудительным для хозяина считалось, если на его «христианском грунте», арендованном евреями, в праздники велась работа, хотя бы и руками евреев [Берман 1873: 33].
Среди еврейских фольклорных текстов также имеются повествования о том, почему важно отмечать «чужие» праздники. В рассказе выходца из Галиции о праведнике раби Менделе из Реминова говорится, как раби однажды поздравил хасидов с Новым годом гоев. Удивленной аудитории раби объяснил, что «Новый год гоев сулит хорошую подпись еврейскому народу — видит Господь прегрешения гоев в их Новый год и вспоминает свой народ. Сидит он на троне и судит гоев в соответствии с их делами, но милосердием становится для евреев Его судейство» (Израильский архив фольклорного рассказа при Хайфском университете, 1773 [Фиалкова 1995-а]).
Что касается обратной ситуации — почитании в какой-либо форме еврейских праздников славянами-христианами, — фольклорно-этнографические своды кон. XIX — XX вв. не содержат таких сведений. Исключением является трогательный рассказ потомка раби Пинхаса из Белоруссии «Ханукальная свеча Алексея» о том, как каждый год евреи со всей округи собирались в доме полесского крестьянина Алексея, чтобы отпраздновать Хануку. Алексей же устраивал для евреев праздник и сам принимал в нем участие по обету, в память о чудесно спасшей его ханукальной свече, свет которой указал ему дорогу из лесной чащи (Израильский архив фольклорного рассказа при Хайфском университете, 3486 [Фиалкова 1995-б]).
Славянские рассказы о ритуалах, совершаемых во время еврейских праздников, удивительным образом совмещают в себе «этнографический» и «мифологический» пласт. С одной стороны, они содержат наблюдения, свидетельствующие о пристальном внимании, с которым местные жители Прикарпатья или Полесья наблюдали за обрядами своих соседей и своеобразно интерпретировали их (часто с точки зрения собственной традиции). С другой стороны, в этих рассказах отражается один из наиболее устойчивых стереотипов — о связи иноверцев с нечистой силой.
В Прикарпатье рассказывали, что во время пасхальных праздников евреи едят мацу. Берут деревянную ложку и кавалок хлеба и сжигают. После праздника идут на то самое место, «перепрошуют» хлеб и говорят: «Гам, гам! Ходи хлїбе 'д нам!» [Франко 1898: 199-200]. Из этого описания хорошо видно, как праздничный ритуал (избавление от хамеца и поиски афикомана?) в глазах славян превращается в некий магический обряд «приглашения» хлеба (ср. славянское обрядовое приглашение на рождественский ужин мороза, предков-«дедов», животных и т.п. ради урожая и благополучия в наступающем году).
Во время летней экспедиции 2000 г. в Волынское Полесье нам удалось записать воспоминания Василины Григорьевны Супрунюк (1931 г. р.) — до войны она жила в доме по соседству с еврейской семьей («наши хаты стyляны булы с жидaмы»). О еврейской Пасхе она рассказывала: «Вони карапaтку йилы, бо йих Моисей, як вывoдиў, то вони тылько живилиса карапaткамы. Воны сорок дэнь булы ў пустыни! — от, як йих вывoдиў Моисей. То воны сорок дэнь жили карапaткамы и плисни тэи — таки во — лэпёшки лэпили. Вот воны, як Велыкдень, то тo вжэ Пaска ў йих такa булa. Бо воны тылко мацу ту пэклы — звaлы мацa. Еко ў пустыни — от вони пэклы на сoнэчку, пэклы воны тyю мацу, тонюсэньки… То воны вжэ, як Велыкдэнь, то вжэ вони хлиба не едeть, не йилы, нaвыки приймaлы хлиб из столы (совсем убирали хлеб из дома. — О.Б.). А вжэ мы подбэгaемо дытьми и крычимо: „Маца пуд стил, а хлиб на стил!“ — бо вжэ знaлы, шо воны хлиб гэть приймaлы, бо то вжэ Велыкдэнь. Я знаю, бо бaбу нам роскaзывала — дид [у евреев] старый буў. А мы кaжэмо, чого ж то у вас — хлиб ховaете? Кажэ: „Бо мы тылько тым живилиса — карапaткамы, при Мойсeйове, и тэю мацoю, на сoнэчку пэкли…“ Сорок дэнь булы ў пустыни, ек превoдыў йих Моисей чэрэз мoрэ» (с. Мельники Ратновского р-на Волынской обл., зап. О. Белова).
На Волыни считали, что благополучие евреев зависит от нечистой силы: в праздник Песах «жиди ставлють вино на столi, хрiн i петрушку i ото приходить той шо з рiжками, п'є там вино и закушує, i оставляє грошi. Не до кажного жида вiн i заходе, а тiлькi до дуже щасливих» [ТРОИВ 5: 11]. В этом рассказе, вероятно, трансформации подверглось представление о том, что на Песах пророк Илия может посетить каждый еврейский дом. Поскольку «чужой Бог» и «чужие святые» выступают в народной славянской традиции как представители потусторонних сил, то образ сакрального посетителя приобретает характерные для демонологического персонажа признаки. О том, что под эвфемистическим названием той шо з рiжками (ср. выражения бог с рогами, ангел с рожками в значении «черт») вполне может подразумеваться черт, свидетельствует другая история — «Жидiвський бог», — записанная в Подолии. Сторож при корчме рассказывал, как на еврейскую Пасху («на свята жидiвскi, тотi, що вони на них пичут коржi великi, а тонкi, а стiни i лавки вишкробуют вiд житного хлiба») он тайком подглядел, что же делают евреи, собравшись на праздник. «От вони позаставляли на мисках їдзеня, посвiтили свiчки, ростворили дверi, i давай кричати, просити, щоби прийшов їх божок». И вот что-то слезло с чердака — «кудлате, грубе, таке нiби собака, нiби чоловiк», — но в хату войти не захотело. Евреи обыскали дом, нашли притаившегося сторожа и выгнали его. Уходя, он успел заметить, как «тота бiда вiйшла в хату, вискочила на стiл i щось трохе хлиптала <…> як воно вийшло з хати, то жиди засiли до своєх коржiв їсти» [Левченко 1928: 64-65].