Как-то одному умудрённому жизнью ослу взбрело в голову услужить зверям и птицам — почистить и настроить голоса. Показалось ему, что кое у кого голоса засорились, кое у кого голоса подрасстроились. Слишком дребезжат, скрипят, шипят.

Звери и птицы враз смекнули — дело подходящее. Отчего бы не иметь голос почище, позвончее. И в очередь к ослу.

Собрал осёл голоса, год чистил, два настраивал. А потом замаялся. Кому какой голос отдавать, никак не разберёт. Когда в мешок сваливал, ярлыки не привесил. А тут звери и птицы, как на грех, стали двери мастерской прощупывать. Истосковались по голосам-то за три года! Осёл разобиделся на такую неучтивость, выставил, мешок за дверь, проревел:

— Забирайте и разбирайтесь сами, раз лезете без оглядки, а с меня взятки гладки!

Звери и птицы налетели на мешок, расхватали голоса и разбежались кто куда.

Топтыгин пристроился около пня, набрал побольше воздуха, чтоб получше проверить прочищенный голос, да так со всего размаха кукарекнул, сам от изумления под пень свалился.

Патрикеевна жила недалеко от пня. Услышала она крик петуха, подскочила, кинулась к пню. Примчалась, глаза чуть не выскочили. Вместо петуха, Топтыгин кукарекает. От досады она хотела тявкнуть: «Обманщик!», а вдруг прошипела ужом:

— Ш-ш-шалишь, ш-шалун?

Ёж приготовился было наколоть на иголку яблоко, да услышал голос ужа, побросал яблоки, навострил иголки, и к пню побыстрее. А увидел Патрикеевну, попятился и неожиданно для себя прокуковал:

— Не ку-упишь!

Сокол услышал кукование и камнем к пню. А ну, разжива на обед? Увидел ежа, заорал бараном:

— Бе-беда!

Неподалёку Серый Кум к оврагу пробирался. Услышал бараний разговор, навострил уши — и к пню. Выскочил из кустов, хвост трубой, глаза горят, а вместо барана на него сокол уставился. Отскочил от сокола Серый Кум, свистнул сусликом:

— Ф-фьють!

На суку дремала Сова-умная голова. Она встрепенулась и ринулась к пню. Хлопнулась у пня, глаза по тарелке. Вместо суслика, Серый Кум! Сова расстроилась и со всего маху гусем:

— Ого-го!

Мог ли упустить гуся орлан? Пал к пню, а вместо гуся Сова-умная голова клюв выставила. Не сдержался орлан, захохотал филином:

— Ах-ха-ха!

Всполошилась сорока Белобока. С каких пор в лесу завёлся филин? Свалилась около пня, увидела орлана, взвизгнула поросёнком:

— Хрю-рю-рю!

— «Эге! Должно Хавронья!» — вскинулся тигр и полосатой тенью к пню. А как увидел сороку Белобоку, залился курицей:

— Ко-ко-ко!

Ласка прислушалась к приятному голосу курицы — шасть к пню. Налетела на тигра, фыркнула глухарём:

— Чу-чуф-чуф!

«А никак глухарь голос подаёт?» — засуетилась рысь — и скок к пню. Увидела ласку, каркнула вороной:

— Кар-ртина!

Тут звери и птицы опамятовались, заревели, засвистели:

— Эдак-то мы пропадём! Эдак-то мы с голоду помрём!

И к мастерской, с ослом потолковать. А вместо осла — воробей. Он и слушать никого не стал, отчирикал по всем статьям:

— И какой это осёл вам голоса раздавал? Сами что ли не можете разобраться?

И дверь на запор.

Нечего делать зверям и птицам, сами стали голосами меняться. А опыта никого. Менялись — недоменялись. Выпь и до сих пор быком ревет, гусь ужом шипит, сойка по-собачьи лает, скворец вороньи коленца выкидывает.

Как-то шёл лесом плотник и видит: нарубил дровосек две больших вязанки дров, за третью берётся. Жалко стало ему дровосека, говорит:

— Давай помогу, третью вязанку тебе нарублю.

Когда плотник нарубил третью вязанку, дровосек его поблагодарил.

На второй день дровосек нарубил одну вязанку дров и, как только завидел плотника, сам его окликнул:

— Эй, друг, помоги!

Плотник ни слова не сказал, принялся рубить дрова, а дровосек сидел на пеньке и старательно подсказывал, как лучше рубить дрова. Плотник нарубил две вязанки дров, и дровосек сказал:

— Молодец! У тебя неплохо получается.

На третий день не успел плотник показаться на просеке, как дровосек закричал:

— Где же ты шатался? Разве не знаешь, что мне надо помогать? Давай-ка берись за топор побыстрее, а то не успеешь до вечера три вязанки нарубить.

Когда закончил плотник работку, дровосек сказал:

— Завтра, дружище, приходи пораньше, а то мне нужно сходить в село.

— Ладно, — ответил плотник, — но я прошу тебя прийти вечерком помочь мне.

— Не могу, а помогу, — поморщился дровосек, знай мою доброту.

На другой день дровосек пришёл к вечеру. Он похвалил плотника за работу и нарубил одну вязанку дров.

Плотник поблагодарил за помощь и сказал:

— Я тебя, дровосек, попрошу завтра с полдня прийти, а то топор, боюсь, затупится.

— Ладно уж, хоть и не могу, а так уж и быть, помогу! — с неохотой согласился дровосек.

На другой день он пришёл с полдня, и ему пришлось рубить две вязанки дров.

— Смотри, плотник, неплохо я тебе помог, сказал он. — Спасибо говори.

— Спасибо, — вздохнул плотник, — я ещё разок тебя обеспокою. Приди завтра с утра, добрая душа, а то мне надо в село сходить.

Дровосек пришёл с утра. Нарубил он вязанку дров, а плотника нет. Взялся он за вторую вязанку. Нарубил, а плотник как в воду канул. Делать нечего, принялся дровосек за третью вязанку… Дрова-то ему нужны, не плотнику. Рубит, а сам с обидой размышляет: «Вот же какая несправедливость. Я этому плотнику и не мог, а сколько помог, а он и не торопится прийти мне на помощь!»

Однажды жили да поживали старик со старухой. Было у них две дочки. Старшая все ближе к старику. И умница, и помощница. Обед сварит, обед в поле принесет, пахать поможет, песенку сложит да вопросов назадает. А младшенькая — старухина забавушка.

И день и ночь старуха на старшую ворчит. И непокорлива, и поперечница, и некрасива, и спесива, и работой не таровата, а на лень богата.

А младшенькая всем выдалась. И умница, и разумница, и красива, и послушлива:

И постельку дает свою убирать,

И платьице дает на себя надевать,

И уроки дает за себя учить,

И на шее дает себя возить.

Вот так и оделяла старуха старшую дочку кочергой и шишками, а младшенькую пирогами да пышками.

Как-то старуха целый день языком трепала, устала и сказала:

— Надоело мне язык трудить, невмоготу стало с непокорливой старшей жить. Вези, старик, свою потатчицу куда хочешь. То ли в поле, то ли в лес, одно бы — с глаз долой.

Что делать старику? Надо везти, а то поедом заест старуха старшую дочку, да и его источит хуже ржавчины. А куда вести, не задача — зимой все дороги белые.

Запряг старик ни свет, ни заря лошадёнку, усадил дочку в дровни, прикрыл рваным тулупчиком, бросил вожжи, и поплелась лошадёнка, куда ноги повели. А ноги прямо в лес наладились. Привыкла лошадёнка зимой в лес по дрова ходить.

Волочит лошадёнка дровни мимо сосен высоких, мимо дубов широких и вдруг — полянка. А на полянке избушка на курьих ножках, пирогом подпёрта, блином прикрыта.

— Вот тебе и хорошо тут будет, — сказал старик.

Ссадил дочку, дал просо на кашу, лошадь заворотил и домой уехал.

Осталась дочка одна. Истолкла немного проса, каши сварила. Одной не съесть, а угостить некого. Тут и вспомнила, как лесом ехала. Холодно в лесу и голодно. Вдруг кто отзовётся? Или заинька беленький или волченька серенький. Всё живая душа рядом будет.

Вышла девушка на крылечко, зовёт:

— Кто в лесу мёрзлом, кто в лесу тёмном, приходи ко мне гостевать, каши поесть, сказочку послушать.

Мимо избушки как раз Морозец попрыгивал, поскакивал, серебряные серёжки на деревьях развешивал. Понравились ему приветливые слова девушки, вздумал в гости завернуть, каши поесть, сказочку послушать.

Скинулся молодцом — златошвецом, спрашивает: