Разительных перемен в экономике, культуре Грузия, которой еще сравнительно недавно грозило исчезновение, достигла благодаря России. Стоит подчеркнуть и то, что дискриминационная политика российских властей на Кавказе в значительной мере использовалась в интересах той же Грузии, выдвигавшейся Петербургом на место экономического, политического и культурного центра Кавказа. На территорию Грузии было не принято направлять карательные экспедиции; они направлялись в любые другие районы Кавказа. Грузии стали отводить другую роль – на это указывает участие грузинских боевых и милицейских вооруженных отрядов в подавлении крестьянских и народно-освободительных движений.

Противоположная обстановка создалась к 40-м годам XIX века в Южной Осетии. В 1829 году А.С. Пушкин, проезжая по Горскому участку Южной Осетии, отметил: «...осетинцы самое бедное племя на Кавказе». Великий поэт не мог знать, что бассейны рек Терека и Арагви, которые он видел, были грузинскими тавадами и карательными экспедициями российских войск доведены до полной экономической деградации. Другая часть Южной Осетии, относившаяся к Горийскому уезду, отличалась более мягким климатом и выгодными условиями для хозяйствования. Но она так же бедствовала, как и Горский участок. Согласно «Обзору» Горийского уезда, в Южной Осетии «каждый осетин загораживает себе в избе место, наполняет его особенным родом сена и голый ложится спать, постели у них нет. Они живут довольно грязно и гораздо беднее грузин... пища их очень скудна, она состоит из овечьего сыра, баранины, козлятины, свинины, из лепешек пшеничных, кукурузных и ячменных, выпеченных в горячей золе, а в чрезвычайных случаях из хабызгины, род наших русских ватрушек». В «Обзоре» отмечались различные заболевания, происхождение которых автор рассматривал как «следствие бедности». Но самым тревожным в Южной Осетии являлось распространение здесь «внезапных смертных случаев». Постоянные карательные экспедиции, боевые тревоги, военные действия, насилия и жестокости тавадов, бедственное состояние хозяйственной жизни привели к тому, что, по свидетельству автора «Обзора», «между осетинами» Южной Осетии, «в особенности женщин, чрезвычайно часто бывают смертные случаи от повешения... Чаще всего этот жребий достается в удел самым молодым». На фоне южных районов Осетии и даже Грузии североосетинские общества, остававшиеся в недосягаемости от грузинской тавадской экспансии, представляли собой во всех отношениях другую картину. Даже в Алагирском обществе, в одном из наиболее феодально малоразвитых в Северной Осетии обществ, по описанию Коста Хетагурова, дом феодала имел отдельные помещения, предназначенные для различных надобностей, – конюшни, хлев, овчарня и «скъэт» для крупного рогатого скота помещались в нижнем этаже, хадзар в третьем, уазагдон и галерея в другом корпусе. «В хадзаре и уазагдоне, – писал К. Хетагуров, – вместо простой скамьи можно встретить своеобразные кровати, диваны и кресла с оригинальной резьбой. Утварь здесь многочисленнее, разнообразнее и ценнее, здесь было больше золота, серебра, меди, железа и стали в виде громадных котлов для варки пива, холодного и огнестрельного оружия». Коста Хетагуров писал о феодалах, которым российские власти отказывали в дворянском звании, – зато первостепенные дворяне Тагаурского и Дигорского обществ Северной Осетии по знатности и титулованности ни в чем не уступали грузинским дворянам. Самым многочисленным сословием Северной Осетии были фарсаглаги, свободные общинники, в 20-е годы XIX века получившие на равнине земли и имевшие крепкие крестьянские хозяйства.

Разительное несходство североосетинских обществ, живших по стандартам российских губерний, и югоосетинских обществ, отданных российскими властями на откуп грузинским тавадам, не исчерпывалось одним материальным уровнем жизни. Не менее тягостным являлся военно-политический и моральный террор, становившийся для южных осетин узаконенным государственным режимом. Автор намеренно не приводит ужасающих фактов насилия и жестокостей, в условиях которых оказались южные районы Осетии, подпавшие под феодальное господство или же в сферу феодальных притязаний грузинских тавадов. Упомянем лишь один эпизод, чтобы наглядно представить степень деспотической деградации, в которой российские власти действовали в угоду и в сотрудничестве с грузинскими тавадами. Накануне назначения М.С. Воронцова наместником Кавказа окружной начальник Осетии Смиттен (эстонец по происхождению. – М. Б.) совершал очередную карательную вылазку в Нарское общество Южной Осетии, на которое претендовали князья Мачабели. Подобные карательные экспедиции для югоосетинских обществ, несмотря на то что они сопровождались вооруженным противостоянием, являлись повседневностью. Но в этот раз, когда окружной начальник со своим грузинским отрядом одолел сопротивление местных жителей, произошла дикость, потрясшая всю Осетию. Отряд Смиттена убил двух осетин и восемь человек взял в плен. Окружной начальник отрубил двум убитым головы, «приложил» их к своему рапорту о походе в Осетию и отправил в Тифлис главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом генералу Нейдгардту. Преступные действия Смиттена не были сколько-нибудь серьезно рассмотрены в Тифлисе. Окружной начальник был посажен на несколько дней на гауптвахту, а затем Нейдгардт повысил его в должности – назначил губернским советником. Вскоре, в 1846 году, Воронцов, узнав о «подвигах» Смиттена, эстонского мизантропа, сначала выдвинул его товарищем начальника Каспийской области, а позже возвысил до вице-губернатора Шемахи. Мы не склонны преувеличивать мизантропические наклонности Смиттена. Не были столь кровожадны, как выглядят в приведенной истории, и генералы Нейдгардт и Воронцов. Главным для всех участников глумления над трупами являлось желание заслужить симпатии грузинских тавадов, у которых, несомненно, был повышенный спрос на мизантропические инстинкты – слишком долго грузинские вали и их соотечественники жестоко расплачивались своими головами перед шахами и султанами, но, наконец, настало время, когда бывшие вали стали тавадами и им была отведена роль «заплечных дел мастеров». Не исключено было и другое – проявление подсознательного исторического инстинкта, сохранившегося с того самого времени, когда «грузины съедали трупы мертвых». По мнению Давида Багратиони – одного из лучших знатоков истории Грузии, «сие потому кажется вероятным, что жители одной деревни, называемой Карсана, при случающихся спорах с жителями деревни Кодмана и поныне укоряют сих такими словами: вы нам должны одним мертвым», ибо «трупы умерших из одного селения брали в долг другое, когда находили в сем недостаток». Давид Багратиони считал, что «сей обычай принят был от исидонян (Исида считалась супругой и сестрой бога царства мертвых. – М. Б.), которые, как повествует Геродот, съедали трупы своих отцов». Смиттен в совместных походах в Южную Осетию мог заметить преследовавший грузинских тавадов исторический инстинкт. Несложно было опытному и наблюдательному Воронцову обратить внимание на тавадскую мизантропию. Шестью годами позже (в 1852 году) наместник, движимый теми же мотивами, что и Смиттен, воспользуется опытом последнего, нравившимся грузинскому высшему обществу, отрубит голову Хаджи-Мурату и выставит ее на «просмотр» человеческих голов в Тифлисе. Наместник был рад, что в Тифлис ему доставили голову Хаджи-Мурата «в отличном виде» и он сможет ей найти место, «чтобы приходили осматривать ее». Трудно было бы представить, чтобы где-нибудь еще на Кавказе нашлось место, где бы отрубленная человеческая голова вызвала зрелищный интерес. Его бы не было даже в казачьих станицах, нередко страдавших от набегов Хаджи-Мурата, – слишком были казаки православными для подобных восточных зрелищ. Повторим: игра с отрубленными головами, при которой Смиттен «приложит» головы к рапорту для главнокомандующего, а Воронцов свой именитый «трофей» – к докладу для Николая I, представляла собой не только мизантропическую кальку, заимствованную у тавадов, но и показатель степени нравственной деградации официальных российских властей, далеко зашедших в заигрывании с грузинской знатью. Им, игравшим человеческими головами, сложно было понять людей противоположной стороны – горцев, хоронивших близких, над которыми надругались. Они не учитывали простую вещь – традиционно подобные похороны превращались в публичную метамессу, способную генерировать массовую идеологию.