Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.

Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.

Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.

Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.

Андрея разбудили глухие мерные удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Андрей приподнял голову, огляделся. Посередине юрты сидел на корточках ордынец в засаленном халате, лениво пошевеливал в очаге тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени, выплескиваясь из золы, лизали медный закопченный котелок. Струйка вонючего дыма тянулась вверх, к круглой дыре в крыше. А в дальнем, сумрачном углу, прикрытый попоной, неподвижно лежал человек с головой, обвязанной бурыми от запекшейся крови тряпицами, с ввалившимися мертвыми глазами. Из-под попоны торчали ноги в красных сапогах с высокими гнутыми каблуками. Такие сапоги Андрей видел только у воеводы Родиона Жидовинова, ни у кого больше. И седая, дерзко торчавшая бородка — тоже его. Не уберегся, значит, воевода. Вишь как посекли его поганые — до смерти!

Андрей вдруг с беспокойством подумал о своих гонцах. Добежали ли до Москвы? А ну как не добежали, тоже иссеченные где-нибудь лежат? Тогда — беда…

Не узнать было не у кого. Ордынцы если и знают, то не скажут. И исправить тоже ничего нельзя — сам в плену. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из гонцов проскользнул сквозь ордынскую облаву.

Глухие удары отзывались в затылке тупой, ноющей болью.

Так начиналось каждое утро в ордынских кочевьях. С восходом солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили любимый напиток степняков — кумыс. Бурдюки с кобыльим молоком подвешивали к жердям и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая кожаные бока бурдюков, а потом светлело, выкидывая на дно мутную гущу. Прозрачный напиток ордынцы переливали в другие, маленькие бурдюки и складывали в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс, слегка отдающий запахом горького миндаля, ордынцы ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах, потчевали им гостей.

Но Андрей не был гостем, кумыса ему не предлагали…

Ордынец принес от очага плошку горячей бараньей похлебки, сунул прямо в лицо — Андрей даже отшатнулся.

— Корош! — ухмыльнулся ордынец, снова поднося плошку. — Ох, корош!

Андрей медленно тянул сквозь зубы несоленую, обжигающе горячую, мутную жижу, а ордынец стоял перед ним, уперев ладони в бока, и повторял удовлетворенно:

— Корош! Корош!

Потом ордынец выхватил из руки Андрея опустевшую плошку, кинул ему сосуд из высушенной тыквы — с водой, и опять подсел к своему очагу, безразличный и непонятный.

Полог юрты приподнялся, впустив струю знойного, зловонного воздуха. Мягко ступая остроносыми сапогами без каблуков, в юрту скользнул молодой мурза в нарядном халате, с дорогой саблей у пояса, в круглой шапке с опушкой из соболей. Он подошел к телу Родиона Жидовинова, потыкал его в бок носком сапога, разочарованно покачал головой. Поманил пальцем Андрея: выходи, мол…

Андрей с трудом поднялся, побрел к выходу. Перед порогом помедлил, осторожно переступил заляпанную грязью жердину — вовремя вспомнил предостережение Федора Милюка, что по ордынским обычаям наступать на порог юрты — величайший грех, за который карают смертью; ордынцы верили, что это приносит бедствия хозяину. Наверно, он поступил правильно, потому что ордынцы одобрительно заулыбались, а ордынец-сторож снова повторил свое: «Корош! Корош!» Может, других слов по-русски он и не знал?

Андрея посадили на коня, отдали плащ, наборный пояс, шлем-шишак. Окружили десятком нукеров и повезли через ордынский стан.

Всадники ехали мимо нарядных шатров мурз и темников, мимо высоких юрт тысячников, покрытых белым войлоком, мимо бурых кибиток простых ордынцев, мимо плетеных изб, поставленных на телеги с деревянными колесами. Все жилища ордынцев были такими, что их можно было разобрать, уложить на повозки и перевозить следом за войском.

Повсюду бегали стаи одичавших лохматых собак. Собаки не лаяли, только скалили желтые клыки и пятились, уступая дорогу всадникам.

Ордынцы, сидевшие на корточках возле юрт, провожали Андрея недобрыми взглядами, о чем-то перешептывались. Они показались Андрею совсем одинаковыми: невысокие, коренастые, с широкими плечами и короткой шеей, с круглыми скуластыми лицами, узкими раскосыми глазами. Свои волосы, черные и жесткие, как конская грива, они выбривали надо лбом на два пальца шириной, а сзади, за ушами, заплетали в две косицы. Несмотря на летний зной, многие сидели в волчьих и бараньих шубах, вывернутых мехом наружу. Такие же шубы, но мехом внутрь, ордынцы носили и зимой. Важно прохаживались тучные, медлительные женщины. Ордынцы считали, чем женщина толще, тем она красивее, и нарочно откармливали своих жен, не позволяя им много двигаться. Женщины казались много крупнее и выше мужчин, потому что женский головной убор — бокка, изготовленный из обтянутых тканью прутьев, увеличивал рост почти на локоть. А девушек только с трудом можно было отличить от молодых воинов, потому что они одевались в короткие кафтаны, кожаные штаны и лихо скакали на конях.

На самом краю стана теснились жалкие шалаши рабов, едва прикрытые дырявыми шкурами от палящего солнца и дождя. Рабов никто не сторожил. Вокруг простиралась степь, где не было для беглецов никакого укрытия. Встреча с первым же ордынским разъездом сулила немедленную и мучительную смерть.

Толмач уже сказал Андрею, что русского князя пожелал увидеть сам Мамай, предводитель Золотой Орды. Андрей не стал рассеивать это заблуждение: князь так князь…

Шатер Мамая стоял на вершине холма. Рядом с шатром был разостлан большой хорезмийский ковер. На горе шелковых подушек восседал сам Мамай. Два нукера-телохранителя, в мелкокольчатых персидских доспехах, с обнаженными саблями в руках, стояли за его спиной.

Мамай был невелик ростом, худощав, остролиц — все у него было каким-то колючим: и хрящеватый нос, и узкий подбородок, и выпирающие скулы, даже уши, плотно прижатые к голове, как у настороженного хищника. Мамай заметно косил на левый глаз, и казалось, что он непрерывно подглядывает за мурзами, сидевшими рядом на подушках. Сухие пальцы Мамая скребли полы красного халата, колючего от золотого шитья. Темники и тысячники почтительно примостились на корточках у края ковра. Сидеть на подушках — высокая честь, которой удостаивались только мурзы, в жилах которых была капля крови великого воителя Чингисхана…

Нукеры остановили Андрея саженях в двух от ковра, и он мог видеть, как пируют предводители ордынского воинства. Стоял, покачиваясь на гудевших ногах, и смотрел.

Рабы принесли большой котел с вареной бараниной, поставили перед каждым из пирующих деревянную плошку с солью. Старый ордынец отрезал куски мяса и, повинуясь знакам Мамая, подносил их гостям на кончике ножа. Куски были разные: одни — большие и сочные, другие — поменьше, с сухожилиями и костями. Не только доля в военной добыче, но и кусок мяса на пиру выделялся в соответствии со значимостью человека, и порядок этот определял Мамай…