Много ли это — триста лет? Одна десятимиллионная возраста планеты. Примерно ту же самую пропорцию составляет отношение трех секунд к одному году. На таких весах моя жизнь потянет разве что на четверть секунды.

Райкер Димс Оуэн пришел поздним утром, чтобы выполнить свою рутинную обязанность: попытаться сделать из меня негодяя. Но на сей раз он пощадил меня и не взял с собой застенчивую мисс Слэйтер, достигшую брачного возраста. Меня привели в маленький, специально оборудованный для встреч с адвокатами конференц-зал. Мы говорили с помощью микрофонов, через двухдюймовое пуленепробиваемое стекло. Судя по всему, этот насыщенный тугодум не понимает, что в суде будет выглядеть настоящим ослом. Сегодня он говорил о сложности апелляции по моему делу, о своих надеждах на отсрочку казни. Подозреваю, что старик на него постоянно давит. Конечно, все усилия адвоката бесполезны. Райкер Оуэн знает об этом, знаю об этом и я, но он улыбается мне через стекло, пытаясь поднять мой моральный дух.

Оуэн еще раз напомнил, что Эрни и старик хотели бы повидаться со мной и что свидание можно устроить, но я снова ответил, что не испытываю желания видеть их. Никому из нас встреча не может судить ничего хорошего. Оуэн спросил, напишу ли я им. Я попросил передать, что вполне здоров, у меня хорошее настроение и что мне дают в разумных пределах все, о чем я прошу. Сказал, что веду дневник, который после казни обещали передать родителям.

Именно сейчас самый подходящий момент для обращения к вам, Эрни и Дэд. Вряд ли вы поймете то, что я написал. Вряд ли даже попытаетесь понять меня. Я сам себя не понимаю. Можете прочитать эти бумаги и сберечь их. Вдруг однажды вам удастся найти мудреца, которому можно доверить эти записки. Он объяснит вам, почему все так случилось, и скажет, что я мало чем отличался от сыновей ваших друзей. Все они потенциально такие же, как я. Им просто повезло.

Позвольте мне также сказать, что я не пытаюсь огорчить вас своей откровенностью. Но писать в этом дневнике только то, что вы хотели бы прочитать, не имеет смысла.

Я довел свой дневник до «Чабби Гриля» на окраине Дель-Рио. Много времени и места посвятил эпизоду с Кэти Китс. Это даже не эпизод и не отступление. Наши с ней отношения, по-моему, многое объясняют.

В полдень в воскресенье Сэнди Голден насмехался надо мной, но так, чтобы не разозлить.

Я улыбнулся, глянув в темный угол, откуда донесся голос, купил в баре бутылку холодного эля и подошел к столику с бутылкой в одной руке и чемоданом в другой.

— Всем студентам нравится, когда их сразу признают за студентов, — изрек голос. — Похоже на почесывание собаки за ухом. Садись, студент. Это Нан и Шак. Как тебя зовут?

— Кирби Стассен.

— Садись, Кирби, поболтаем. Мне достались скучные приятели. Я Сандер Голден — поэт, экспериментатор, этнограф. Обретаюсь на далеких пастбищах духа. Садись, пощипли травку.

Я сел. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Шак показался мне безобразным монстром, Сандер Голден — грязным, нервным и смешным жуликом. Он был чуть старше других — около тридцати, решил я. Тяжелые очки, склеенные липкой лентой, криво сидели на тонком носу. Порченные зубы, начал лысеть. Нан — надутая, горячая девка с копной волос. Она имела привычку смотреть вам прямо в глаза.

Пытаясь записать эти воспоминания, я обнаружил, что не могу решить одну проблему. Невозможно придать на бумаге уникальность языка Сэнди. Когда пытаешься просто записывать его слова, получается скучно. Его мысль всегда обгоняет речь, и порой она почти бессвязна. В Сэнди живет какое-то ощущение праздника. Это лучшее слово, которое я могу подобрать. Он наслаждается на полную катушку каждой минутой и тащит вас за собой. Вам кажется, что это колдун, который отколет какую-нибудь шуточку в следующий миг.

На полу стояла бутылка текилы. Сэнди и девушка пили ее маленькими глотками из крошечных фарфоровых чашечек, которые, как я обнаружил позднее, были извлечены из потрепанного раздутого рюкзака.

Шак и Нан не принимали участия в разговоре. Время от времени они неодобрительно посматривали на меня. Я был для них чужаком, неизвестным экземпляром внешнего мира, и они исследовали меня.

Беседа с Сэнди касалась множества головокружительных тем. Я знал, что он рисуется, и ожидал случая поймать его. Такая возможность появилась, когда он заговорил о классической музыке. Смутно помню только, что разговор перешел от Брюгека к Муллигану, затем к Джамалу, а потом перепрыгнул в прошлое примерно на столетие.

— Все эти старые композиторишки воровали друг у друга, — сказал он. — Они хватали, что нравится. Дебюсси, Вагнер, Лист, черт, они признали, что воровали у Шопена. Возьми этого самого Баха. Он передирал у Скарлатти.

— Нет, — равнодушно заметил я. Текила ударила мне в голову.

— Что ты имеешь в виду, говоря «нет»?

— Просто «нет», Сэнди. Ты перепутал. На Баха оказывал влияние Вивальди, Антонио Вивальди. Алессандро Скарлатти писал оперы. Он, может быть, повлиял на Моцарта, но не на Баха.

Сэнди застыл, как птица на ветке, глядя на меня, затем щелкнул пальцами.

— Скарлатти, Вивальди… Я перепутал этих итальяшек. Ты прав, Кирби. Вот что значит образование. Я думал, что вы проходили только групповое приспособление и выбор невест.

Он повернулся к остальным.

— Эй, животные, поболтайте с умным человеком. Шак, дай мне рюкзак.

Шак нагнулся и взял с пола рюкзак. Сэнди положил его на колени, раскрыл и вытащил пластмассовую коробку. Почти все шесть ее отделений оказались наполненными таблетками.

Сэнди взглянул на часы, вытащил две таблетки и бросил их Нан. Она взяла их без единого слова. Он отложил две для себя. Затем выбрал три и толкнул их мне по столу. Одна была маленьким серым треугольником с закругленными углами, вторая — бело-зеленая капсула, а третья — маленькая круглая белая таблетка.

— Приятного аппетита, — сказал он.

Я понял, что все трое внимательно следят за мной.

— Что это?

— Они достанут тебя, студент, но не зацепят. Чудеса современной медицины.

Если у меня и осталось что терять, то я не мог вспомнить, что именно. Я проглотил таблетки и запил их текилой.

— У тебя большие запасы, — заметил я. В первый раз Нан вступила в беседу:

— Боже, да у него по всему Лос-Анджелесу берлоги. Они снабжают дока Голдена.

Я пьянел постепенно, так что не уловил, когда кругом вдруг все изменилось. Мое восприятие окружающего обострилось. Золотистый солнечный свет, затхлый запах пива в комнате с низким потолком, искусанные ногти Нан, толстые волосатые запястья Шака, быстрые глаза Сэнди за изогнутыми линзами — все стало резче и четче. Когда Сэнди говорил, я, кажется, мог предугадать каждое слово за долю секунды до того, как он его скажет. Мои руки начали ровно подрагивать. Когда я поворачивал голову, казалось, что она движется на шарнирах. Все в этом мире мне нравилось. Я чувствовал особую значимость всего окружающего. Иногда мне казалось, что я смотрю на своих собеседников как в телескоп. Затем их лица начали разбухать до размеров больших корзин. Шак превратился в забавное чудовище, Нан стала красавицей, а Сэнди — гением. Они стали самой лучшей компанией, которую я когда-либо встречал.

И разговоры! О Боже, как я мог говорить! Приходили правильные слова, особые слова, так что мог говорить, как поэт. Мне не была нужна больше текила. Фонтан красноречия не иссякал. Я положил дрожащие руки на стол, наклонился вперед и рассказал им всю историю с Кэти. Рассказывая, жалел, что нельзя записать рассказ на магнитофон. Я выложил все и постепенно затих.

— Смотрите, он поет с закрытым ртом, — с любовью сказал Сэнди.

— Очень много «Д»? — предположила Нан.

— Он большой парень и может принимать большие дозы. Так, значит, ты никуда не едешь, Кирби?

— Никуда. Свободен, как птица, — сказал я. В моих ушах звенело, и я слышал биение собственного сердца, словно кто-то случал молотком по дереву.

— Мы едем в Новый Орлеан, — твердо сказал Сэнди. — У меня там веселые друзья. Ну и погуляем же в Орлеане! Будем плодотворно жить в берлоге, дружище.