Эта книга вряд ли увидела бы свет, если бы не горячее участие в моей работе многих и многих людей, которые помогали мне, не жалея времени и сил. Среди них Элеонора О'Киффи из Общества исследования психики, Дэвид и Энн Андерсон, которые с готовностью предоставили свой дом в качестве образца для Элмвуд-Милла, Ян Ньютон, адвокаты Дэвид Венеблс и Бил Макбрайд, Саймон Фрейзер из «Фрейзер энд Фрейзер», Вики и Пола Лейхез, полицейский Мик Харрис из Брайтона, Рен Харрис, Мари Хелен Рассел, Линден Хардисти (которой я также обязан своими успехами в теннисе), преподобный Майкл Перри из «Христианина-парапсихолога», доктор Дункан Стюарт, Роберт и Фелисити Бирд, Йен Уилсон, Сарина Ларайв, Сью Анселл, Джил Бремер, доктор С. Домони (благодаря которому я знаю, что значит покрываться холодным потом), Вероника Кин и многие другие.

Отдельно я хотел бы упомянуть мою неутомимую секретаршу Пегги Флетчер и столь же неутомимого литературного агента Джона Тарли, редактора Джоанну Голсуорси, моих мать и сестру Женевьеву за их постоянную поддержку, а также мою жену Джорджину, терпение которой побило все предыдущие рекорды.

У заржавленных ворот собака остановилась, а потом неожиданно юркнула под них.

– Перегрин! – позвала женщина. – Перегрин! Сейчас же вернись!

В эти ворота никто никогда не входил, если не считать нескольких местных торговцев, да и те потом признавались, что у них там по спине мурашки ползали. Даже ее собака, любопытная и пронырливая, которая всегда совала нос куда не следует, ни разу не забегала туда раньше.

– Умница моя! Вернись!

Но голос женщины терялся в шуме плотины, что находилась пониже.

– Ну, иди же сюда! – позвала она снова. – Перегрин!

Почти всегда она выгуливала свою собаку по этой дорожке, переходила через железный пешеходный мостик и вела ее вон в тот лесок, всякий раз невольно ускоряя шаг около усадьбы. Она даже старалась не глядеть на заброшенную мельницу с садом внизу и на дом, где обитала загадочная старуха-затворница.

Женщина распахнула створку высоких ворот и всмотрелась в подъездную дорожку. Ее йоркширский терьер как раз взбегал по ступенькам дома. Не задержавшись на верхней ступеньке, он просунул нос в приоткрытую парадную дверь и исчез.

– Перегрин! – в испуге завопила она. – Назад! Перегрин!

Женщина бросилась по дорожке. Рев воды на плотине делал безмолвие дома еще более устрашающим, и гравий, хрустевший под ногами, наводил на мысль, что его положили намеренно, чтобы невозможно было приблизиться к дому бесшумно. Женщина остановилась у ступенек, истекая потом от жары летнего утра. Отсюда дом, возвышавшийся на насыпи, казался еще больше.

– Перегрин! – Теперь ее голос звучал более спокойно. – Ну Перегрин же!

Слыша равномерное настойчивое тявканье терьера внутри дома, она ощущала, как чьи-то глаза наблюдают за ней из темного окна – глаза старухи с отвратительным обожженным лицом.

Поднявшись по ступенькам, женщина остановилась, чтобы перевести дыхание. Собака продолжала тявкать.

– Перегрин! – всматривалась она через приоткрытые дубовые двери в мрачный коридор.

У порога она заметила молоко, целых пять бутылок, да еще картонную коробку с яйцами. За дверью на полу были разбросаны газеты и письма. Дом казался спокойным. Она нажала на звонок, но ничего не услышала, попыталась еще раз, но звонок молчал. Тогда женщина постучала медным ободком потускневшего дверного кольца – сначала осторожно, потом сильнее. Глухому стуку отозвалось эхо, а лай собаки становился все настойчивее.

С усилием она толкнула дверь, отворяя ее пошире, и вошла в дом. Испортившийся блокиратор застрял в покрытой пылью горе почты, громоздившейся на дубовом полу.

В небольшой темной прихожей с низким потолком и каменными стенами неприятно пахло. Недалеко от входа, мимо лестницы, ведущей наверх, шел коридор с дверями по обе стороны. На украшенном витиеватой резьбой столе стоял зловещего вида бюстик с крылышками. Из запыленного, усеянного блестками зеркала на стене на женщину смотрело ее мутное отражение. В конце коридора в темноте лаяла собака.

– Эй! – крикнула женщина, подняв голову. – Есть здесь кто-нибудь?

Оглядевшись в надежде на проявление какой-нибудь жизни, она увидела множество фотографий в рамках, изображавших элегантную женщину. Правда, лицо на них было старательно выжжено, остались лишь изящно подвитые в стиле 40–50-х годов волосы вокруг обугленных дыр. Стены гостиной были увешаны этими фотографиями, и все – без лиц! Женщина ужаснулась: старуха была еще более чокнутой, чем она ее до сих пор считала.

Терьер скребся у двери в конце коридора.

– Да иди же сюда, черт тебя побери, – тихо позвала она.

Терьер жалобно заскулил. Подойдя к собаке, женщина яростно вцепилась в ошейник и тут почувствовала, что какая-то тень упала на ее плечо. Она стремительно обернулась, но это была всего лишь тень от входной двери, колеблемой ветром. Неприятный запах, чувствовавшийся здесь сильнее, вызывал отвращение. Собака снова заскулила и задергалась, словно сообщая ей что-то. Женщине хотелось уйти, выбраться отсюда, но настойчивость собаки ее встревожила. Отпустив собаку, она постучала в дверь костяшками пальцев. Терьер залился лаем.

Женщина повернула ручку, отворяя дверь, и собака стрелой влетела внутрь. Сильное и едкое зловоние, смесь прокисшего молока, несмытого унитаза и сильно протухшего мяса, ударило ей в лицо.

– Тьфу ты, гадость!

Женщина зажала пальцами нос и вошла внутрь, откуда доносилось жужжание мух. Кроме несносного шума целого облака мух, она услышала и другой шум – вроде слабого шуршания дорогого шелка. Комната выглядела обжитой: старенький стеллаж для сушки посуды висел над столом, на столе стояла пепельница, набитая перепачканными губной помадой окурками, открытая банка тушенки, с растущими из нее волосками плесени, покоилась на сушильной стойке. Дверца холодильника приоткрыта. «Этим-то и объяснялся запах», – подумала женщина с облегчением.

И тут она увидела ноги старухи.

Она лежала ничком на пороге дверного проема, ведущего как будто в котельную, и сначала женщине показалось, что старуха дышит. Мышцы ее ног шевелились, ее рот и левый глаз – единственный, который был виден женщине, – тоже. Шевелились и руки. А шея прямо колыхалась, словно пшеничное поле на ветру.

Женщина отшатнулась в ужасе, накрепко сковавшем ее горло и остановившем рвотные позывы. Непрерывно лая, собака стояла перед трупом. От страха женщина бросилась в дверь и выбежала из дома.

Она чувствовала их на собственной плоти, ощущала, как они колышутся, жуют, и мысленно смахивала их со своих бедер, со своих запястий – миллионы воображаемых извивающихся личинок, падающих на гравий. Женщина торопилась домой, к телефону, жадно глотая свежий воздух; торопилась потому, что ей казалось, будто старуха ковыляет за ней следом, а личинки корчатся, падая из ее уже пустых глазниц, с ее щек и рук, подобно белому дождю… Ей слышался визгливый голос старухи: «Оставь меня в покое! Не мешай им. Дай им поесть. Это всего лишь мое тело, мое отвратительное, покрытое шрамами тело. Моя тюрьма. А они освобождают меня. Ты что же, корова старая, не видишь? Они освобождают меня!»