Всегда хмурый, необщительный, директор ласково посматривал на Андрея. Вспоминал ли Кочкин свою юность, или и ему понравился рассказ Ивана Анисимовича Шукайло о случае у комбайна с прославленным на весь район Никанором Фунтиковым, только он искренне отговаривал главного агронома от такого, как ему казалось, чрезмерного усердия.

Но настойчивость Андрея победила.

— Вообще-то я не возражаю, — после продолжительного молчания повторил Кочкин, — только думаю, что вы это по неопытности так рассуждаете. Что же касается меня как директора, то, по совести скажу, мне даже выгодно иметь в конторе круглосуточного ответственного работника: вечерами и даже ночами частенько из райкома, из райисполкома звонят, а к телефону и Матильда-то не всегда случается… Да и вообще, вы представляете, как старуха говорит по телефону: ее только безъязыкий да святой не пошлют к черту.

Андрей Корнев в тот же день еще раз удивил Кочкина.

— Игнат Петрович, мне кажется, вы допустили большую ошибку в МТС…

Лениво вскинув на агронома набрякшие воловьи веки, Кочкин не спеша спросил:

— Какую?

— Как это можно было ларек с водкой относить на пять метров от крыльца конторы? Его следует, поставить в коридоре и как раз против окошечка кассы, чтобы пьяные трактористы осенью и весной ползали бы не в грязи и на холоде, а хотя бы под крышей.

Кочкин еле заметно улыбнулся.

— Пьют здесь вообще зверски. Пьяные гробят технику, с опохмелу по нескольку дней не выходят на работу. Пьяные возчики горючего загоняют лошадей, случается, и бочки теряют… А вообще-то насчет ларька вы как сговорились с Лойко — это лучший председатель лучшего нашего колхоза, — он мне, знаете, то же самое сказал: «Уберите, — говорит, — этот соблазн подальше от трактористов…»

От непривычки говорить много директор долго отдувался, точно поднялся на высокую гору.

— Да, как видите, и у нас не все плохо: есть и у нас свой колхоз-миллионер, «Знамя коммунизма» называется. Из равнинных он самый дальний. И в нем, на удивленье, не только председатель, а и рядовые колхозники, почитай, все трезвенники. Так эти самые лойковцы смеются над красноурожаевцами, говорят: «Люди в «Урожае» хорошие, да только рот у них плохой». — Директор попыхтел, помолчал, подумал и, тряхнув головой, закончил: — Не скрою: вообще и я пью. Глушь. Кино раз в два месяца.

Андрей не стал больше вести речь с директором на эту тему: опухшее с воскресного перепоя лицо Кочкина говорило само за себя.

Но пьянка в выходной день меркла перед гульбой в дни получек и особенно в торжественные праздники.

Андрею сказали, что молодой учитель школы-семилетки и его жена, тоже учительница, попытались начать борьбу с пьянством в Предгорном и даже написали об этом заметку в районную газету, но пьяные хулиганы пригрозили избить их до полусмерти, и они опустили руки. Пили тут действительно «зверски». Не рюмками, не стопками, а чайными стаканами, соревнуясь, кто больше выпьет. Закусывали, как образно выражались пьяницы, «мануфактурой» — рукавом. В этом установился какой-то свой, предгорновский шик.

Вот почему даже на почту, чтобы послать домой поздравительные телеграммы, Андрей не пошел. Да, гулял и почтарь, в обычное время тихий и скромный человек. На дверях почты три дня висел замок. Лишь на четвертый в ремонтные мастерские явились рабочие, но и они больше «углублялись» в сладостные воспоминания о празднике, чем занимались ремонтом.

Как ни вызывали отдельных мастеров, не помогало. Гулял главный инженер Шпанов, пил и не показывался в контору опухший, весь в багрово-сизых подтеках под глазами директор Кочкин. В конторе МТС, кроме секретарши Кати, уборщицы Матильды и двух сторожих, никого не было.

Потрясенный молодой агроном написал письмо в райком партии. В письме были слова о чудовищном разрыве между производственной дисциплиной на заводах и в таких МТС, как Войковская, в таких колхозах, как «Красный урожай».

«Судьбы колхозников, благополучие страны — в руках механизаторов. Но почему в такое напряженное время, когда дорог каждый день, на полях простаивает техника МТС? Почему безнаказанно гуляют главный инженер и директор?

Рабочий день нашей Родины — большое, весомое мерило. В один день Алтайский тракторный завод выпускает около пятидесяти отличных тракторов. И каждый трактор в одну только смену может вспахать шесть-восемь, а иногда и двенадцать гектаров. И можно пропьянствовать этот день, а сев на трактор — вывести машину из строя, пустить на ветер труд большого человеческого коллектива».

Закончил письмо фразой: «Товарищи партийные руководители, помогите!!!»

Андрей знал, как важно рабочие планы в колхозах составлять заблаговременно, чтобы подготовку к севу начать сразу же по окончании зяблевой вспашки. Поэтому до снегов он спешил ознакомиться с колхозными посевными площадями и сенокосами. Знать это ему как главному агроному было так же необходимо, как цветоводу состав земли в клумбах. Вместе с агрономом Верой Струговой, прикрепленной к колхозу «Красный урожай», он с утра до вечера находился в полях.

И рельеф, и почвы, и растительность в восьми колхозах зоны Войковской МТС, на ста двадцати тысячах гектаров, были разные: ровные как пол степи в северо-восточной части, елани и гривы — в лесостепных южных предгорьях, глубокие лога и высокогорные крутые склоны, — на лесном юго-западе. Отменно тучные, интенсивно черного цвета черноземы сменялись каштановыми почвами, серопесками. На северо-восточных границах зоны поражало обилие старых залежей, заросших густой, могучей полынью. Она напоминала подлесок, сообщавший всей степи светло-сизую окраску.

«Уж и лисиц же здесь, наверно!» — подумал Андрей.

Кое-где поднятые пары и зябь, черные с лоснинкой пласты целины в серой смушке бурьянов выглядели жалкими заплатками на неоглядных полынных просторах залежей: старосибирская система земледелия! От горького духа полыни кружилась голова, першило в горле и щипало глаза.

Андрей хмурился: его раздражало лежащее втуне богатство.

— Вот эти полынные джунгли в первую голову выводить придется. Каждый гектар — закром хлеба! Эдакий капиталище пропадает!

Вера так быстро повернулась в седле, с такой готовностью кивнула Андрею, что горячий рыжий жеребец Курагай вздрогнул и рванулся вперед.

— Балуй! — одернув Курагая, грозно прикрикнула девушка и для острастки обожгла коня поводом.

Жеребец взвился на дыбы, попытался сбросить всадницу — сделал длинный прыжок, но, осаженный сильной рукой, пошел вперепляс, зло кося огненным глазом, жуя удила и отфыркиваясь пеной.

Андрей, ехавший сзади, невольно залюбовался спутницей, мягко покачивающейся в седле.

— Вы где же казаковать выучились?

Вера натянула поводья, и Андрей поравнял буланого своего маштака с Курагаем.

— На практике, Андрей Никодимыч, где ж больше? Два лета подряд я была в колхозе-миллионере. А конеферма у них… Я таких и не видывала больше… Там я и подружилась с конюхами. Мне они даже «дикарей» объезжать доверяли. Не раз падала, конечно. — Вера счастливо засмеялась. Она смеялась не только воспоминаниям о практике, но и тому, что услышала похвалу Андрея.

Залежи и полынь кончились, начались холмистые серопески, заросшие проволочно-жесткой просянкой и темно-зеленым даже осенью катуном, или, как еще называют это растение-шар, перекати-полем.

Андрей дотронулся рукой до фуражки, чуть надвинул ее, что было, как установила Вера, явным признаком: сейчас заговорит. И Андрей действительно заговорил: о катуне, о том, как, гонимый осенним ветром по степи, он высоко подпрыгивает, напоминая шарахнувшегося от пули дикого зверя. И несется, несется вскачь, покуда с разбегу не залетит в яму, в озеро, в куст и, плотно прицепившись колючками, останется там на всю мокрую осень и снежную зиму…

Почему-то всегда на грустный лад настраивал Андрея этот бесприютный, влекомый по степи холодным ветром катун. О мокропогодице, безлюдных, осиротелых полях, раскисших дорогах, близких зимних вьюгах напоминал он ему.