Я расхрабрился и с самым невозмутимым видом предложил:

– Пойдемте-ка лучше со мной в театр.

Она заметно вздрогнула, и во взгляде ее снова появился легкий испуг, который все увеличивался, по мере того как я говорил:

– Мне надо еще кое-что сделать, это займет около часа. Давайте встретимся в семь у Королевского театра. Мартин Харвей играет там в «Единственном пути». Пьеса должна вам понравиться.

Она продолжала молча смотреть на меня, потрясенная и подавленная, точно в моем приглашении таились все ужасы и опасности, какие только существуют на свете. Потом она судорожно глотнула воздух.

– Боюсь, мистер Шеннон, что вы сказали это, не подумав. Я ведь никогда в жизни не была в театре.

– Не может быть! – Я едва верил своим ушам, хотя, казалось бы, этого можно было ожидать. – Но почему?

– Ну вы же знаете, как у нас строго дома.

Потупив глаза, она принялась пальчиком рисовать что-то на скатерти.

– В нашей общине не принято играть в карты, танцевать или ходить в театр. Конечно, отец нам не запрещал этого… но нам просто в голову не приходило поступать иначе.

Я в изумлении уставился на нее.

– В таком случае пора бы пересмотреть эти взгляды. Ведь театр, – назидательно начал я, – является одним из величайших очагов культуры. Вообще говоря, я не слишком высокого мнения о «Единственном пути». Но для начала сойдет.

Она молчала, продолжая в мучительном раздумье чертить что-то на скатерти.

Затем пуританская закваска пересилила, она медленно подняла голову и прерывающимся голосом сказала:

– Боюсь, что я не смогу пойти с вами, мистер Шеннон.

– Но почему же?

Она не отвечала, но в ее робком взгляде сквозило смятение. Ее природные склонности, ее живая и страстная натура вступили в единоборство со всем тем печальным и мрачным, чему ее учили в детстве, сурово предостерегая против искушений света и пугая апокалиптическими пророчествами, – и все это сейчас одержало над нею верх.

– Ну, знаете ли! – с досадой воскликнул я. – Это уж слишком. Вы тратите добрых полдня, убеждая меня, что мы должны бывать вместе. А когда я предлагаю вам пойти в театр и посмотреть абсолютно невинную пьесу, собственно говоря, классическую пьесу, написанную по знаменитому роману Чарльза Диккенса, вы наотрез отказываетесь идти.

– Ах, по Диккенсу… – еле слышно пробормотала она, словно это меняло дело. – По Чарльзу Диккенсу. Это очень достойный писатель.

Но я уже разозлился и, застегнув куртку, стал искать глазами официантку, чтобы расплатиться.

Заметив, что я рассержен, она вся сжалась и с возрастающим волнением наблюдала за моими приготовлениями к уходу, – грудь ее бурно вздымалась и опускалась; наконец, тяжело вздохнув, она с трепетом сдалась.

– Хорошо, – беспомощно прошептала она. – Я пойду.

Несмотря на ее молящий взгляд, я не сразу простил ее. Сначала я расплатился по счету – по поводу чего она уже не посмела вступать со мной в спор – и вывел ее на улицу. Тут я повернулся к ней и, перед тем как проститься, сказал дружелюбно, но не без скрытой угрозы:

– Итак, в семь часов у театра. Не опаздывайте.

– Хорошо, мистер Шеннон, – покорно пробормотала она и, бросив на меня последний трепетный взгляд, повернулась и пошла прочь.

Постояв с минуту, я направился на кафедру патологии, где меня должен был ждать Спенс, которого я заранее предупредил письмом о своем приезде.

Было четверть седьмого, когда я подошел к зданию кафедры, и так как мне меньше всего на свете хотелось встречаться с Ашером или Смитом, я сначала тщательно обследовал коридоры, а уж затем вошел в лабораторию. Там, как я и ожидал, сидел, низко склонившись над столом, один Спенс.

Поскольку я ступал тихо, он заметил меня, лишь когда я уже стоял подле него. И тут я с некоторым недоумением увидел, что он вовсе не работает, а задумчиво рассматривает какую-то фотографию.

– А, Роберт! – Он затуманенным взглядом посмотрел на меня. – Я по вас соскучился. Как работается в Далнейре?

– Недурно, – весело ответил я. – Поцапался с начальницей. Зато снова вырастил мою бациллу – в чистом виде.

– Прекрасно. И уже установили, что она собой представляет?

– Нет еще, но установлю. Я как раз над этим сейчас работаю.

Он кивнул.

– Я бы тоже с удовольствием ушел отсюда, Роберт. Если бы я только мог устроиться преподавателем в каком-нибудь небольшом учебном заведении… например, в Эбердине или в колледже святого Эндрью.

– Ну и устроитесь, – ободряюще заметил я.

– Да, – как-то задумчиво произнес он. – Все эти четыре года я работал как проклятый… ради Мьюриэл. Ей должно понравиться в колледже святого Эндрью.

– А как поживает Ломекс? – спросил я.

Спенс посмотрел на меня отсутствующим взглядом. И ответил не сразу:

– Все так же красив и преуспевает, как всегда. Вполне доволен жизнью… и собой.

– Я не видел его целую вечность.

– Он последнее время был, кажется, порядком занят. Ну что ж, приятно, что вы делаете успехи. Я получил ваше письмо. И могу дать вам сколько угодно чистого глицерина.

– Спасибо, Спенс. Я знал, что могу на вас рассчитывать.

Он протестующе махнул рукой. Наступило неловкое молчание. Смущенно я отвел глаза в сторону и увидел фотографию, лежавшую перед Спенсом. Он проследил за моим взглядом.

– Посмотрите, посмотрите, – сказал он и протянул мне фотографию. На ней был изображен симпатичный юноша с правильными чертами лица, хорошо сложенный и пышущий здоровьем.

– Очень приятный молодой человек, – заметил я. – Кто это?

Он рассмеялся – звук этот резанул мой слух, ибо, хотя Спенс и часто улыбался своей кривой усмешкой, я до сих пор почти не слышал его смеха.

– Представьте себе, – сказал он, – это я.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Я просто не знал, что сказать, и в замешательстве взглянул на Спенса. Обычно мягкий и спокойный, сейчас он был просто неузнаваем.

– Да, таким я был в восемнадцать лет. Удивительное дело, какую огромную роль играет лицо… я имею в виду не только красивое, а обычное, даже уродливое лицо. Знаете, как пишут в романах: «В его уродливом лице было какое-то необъяснимое обаяние». Но нельзя воспеть лицо, если от него осталась одна половина. Это невозможно. Колизей – грандиозное зрелище. Но только при лунном свете и если любоваться им полчаса. Кому захочется смотреть все время на развалины? Если бы спросили меня, Шеннон, я бы сказал, что под конец это начинает чертовски действовать на нервы.

Нет, никогда еще я не видел Спенса в таком болезненно возбужденном, мрачном настроении. Он был всегда так спокоен и сдержан, что собеседник невольно забывал о том, какая ему нужна железная воля, чтобы не поддаться чувству жалости к себе. Глубоко взволнованный, почему-то смущенный, я молчал, не зная, что говорить, да и надо ли говорить вообще. Казалось, Спенс сейчас разрыдается, но он вдруг овладел собой и, поспешно вскочив со стула, направился к шкафу.

– Идите сюда, – резко позвал он. – Давайте упаковывать глицерин.

Я неторопливо подошел к нему.

Мы вместе отобрали дюжину поллитровых склянок с раствором, запаковали их в солому и поставили в прочную плетеную корзину с крышкой. И, еще раз горячо поблагодарив Спенса, я ушел. Странная вспышка, которой я был свидетелем, глубоко потрясла меня.

У подножия холма я сел в красный трамвай, который привез меня на Центральный вокзал, где я сдал свою корзину в камеру хранения багажа. Затем я зашел в буфет и наспех подкрепился бутербродом с холодными сосисками и стаканом пива. Я начал опасаться за исход сегодняшнего вечера: а вдруг излишне щепетильная совесть мисс Джин станет непреодолимым барьером на пути к нашему увеселению?

Однако, когда мы с Джин встретились у театра, я не заметил на ее лице и тени колебания: она с нетерпением ждала предстоящего события, и ее темные глаза возбужденно блестели.

– Я видела афиши, – сообщила она мне, когда мы входили в фойе, – в них нет ничего предосудительного.