Очень выдающихся работ в этом направлении в первой половине XVIII в. было немного. Но все же интересно отметить и немногие. К этому времени начали завязываться в этом отношении другие связи. Русские стали получать научное образование за границей и стали доставлять научный материал своим учителям. В этом отношении нельзя забыть в XVIII столетии деятельность Линнея, но она хронологически выходит за пределы этой главы — о ней я упомяну позже.

Первые попытки дать представление о природе России были даны уже немедленно, почти в Петровскую эпоху, Вебером и Страленбергом.346 Это были краткие сведения о немногих произведениях из царства животного, растительного или ископаемого, заметки по этнографии, гидрографии, орографии, немногим отличавшиеся от того, что давали путешественники XVI и XVII столетий. Еще долгое Время Герберштейн стоял впереди них. Объяснялось это тем, что среди иностранцев, писавших о новой России, было мало людей, сведущих в естествознании или им интересовавшихся.

Большое значение имела научная обработка материала, присылавшегося из России отдельным ученым на Западе. Такая присылка началась немедленно. Шумахер посылал разные редкости своим приятелям — так, в 1725 г. Липке в Лейпциге обрабатывал морские звезды из Каспийского моря.347 Академические коллекторы, вроде А. В. Мартина [122], посланного в Сибирь к Гмелину 348 (1740), одновременно с материалом, доставлявшимся в Академию, отсылали часть его в Европу. В это время было в моде собирание семян, из которых выводили растения. Карамышев 349 указывает, что Мартин распределял эти семена по всей Европе, и этим путем сибирские растения попали в только что основанный Геттингенский ботанический сад А. Галлера...

Со времени Линнея, сумевшего привлечь к себе многочисленных учеников, частью и из России, после мощного развития описательного естествознания в Европе, с середины XVIII в., значение таких посылок в истории науки стало очень заметным.

[1]

В вопросе об отношении науки к политике проявилась нечеткость идейно-теоретической позиции В. И. Вернадского тех лет, в частности непоследовательность его воззрений на взаимоотношения науки и государства. С одной стороны, он утверждает, что «наука далека от политики», а с другой спешит подчеркнуть, что ей «нет дела до политического строя» лишь только тогда, когда правительство стоит по отношению к науке «на высоте своей задачи». Следует при этом отметить, что тезис об аполитичности науки далеко расходился с общественной (по существу, политической) деятельностью самого Вернадского, которую он вел в период работы над «Очерками», и с той борьбой за свободу научного творчества и улучшение условий научного труда, которую развернули он и другие передовые ученые России. Еще свежи были впечатления от разгрома Московского университета в 1911 г. (см. комментарии к статье «Общественное значение Ломоносовского дня»); в 1912-1914 гг. усилилось вмешательство властей во внутреннюю жизнь научных учреждений, участились случаи увольнения «неблагонадежных» профессоров и преподавателей, был закрыт ряд научных обществ в разных городах страны. В эти годы В. И. Вернадский выступил с целой серией публицистических статей, в которых подверг резкой критике политику царского правительства по отношению к науке и высшей школе. См.: «1911 год в истории русской умственной культуры» (Ежегодник газеты «Речь» на 1912 г. СПб., 1912), «Высшая школа и научные организации» (Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. СПб., 1913), «Письма о высшем образовании в России» (Вестник воспитания, 1913, N 5), «Высшая школа перед 1914 годом» (Русские ведомости, 1 января 1914), «Высшая школа в России» (Ежегодник газеты «Речь» на 1914 г. Пг., 1914) и др. В этих статьях он прямо указывал на «общее несоответствие государственной организации русской бюрократии потребностям жизни», главным образом нуждам отечественной науки и просвещения, и писал о нерасторжимой связи науки с «демократическими формами организации общества» (Ежегодник газеты «Речь» на 1914 г. Пг., 1914, с. 309).

[2]

Петр Николаевич Лебедев покинул Московский университет в феврале 1911 г. в знак протеста против реакционной политики министерства Кассо вместе с другими профессорами и преподавателями. Под угрозой оказалась не только его собственная исследовательская работа, но и жизнь молодой научной школы физиков-экспериментаторов, созданной им в «лебедевских подвалах».

Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д.

Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н. Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне — Кропоткинская площадь).

[3]

В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее финансирование и организацию, с положением науки в развитых капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и библиотек, иногда — на присуждение премий. Члены их, большей частью профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно «нищенскими». Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными, материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности, говорилось: «Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают походить на мартирологи» (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4).

Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на «научные предприятия» было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В. И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды, ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского «Академия наук в 1906 г.» в наст. издании.