Вторая глава «Очерков» была утеряна. — Ред.

 Мы уже видели,6 что очаги точного научного знания кончались в Западной Европе в конце XVII столетия за сотни верст от Московской границы [16]. Ближайшими городами, где шла в это время научная творческая работа, были Стокгольм, Данциг, может быть, Краков и Або. Вся область Польши, значительная часть восточных владений шведской короны — с Остзейским краем и Финляндией, значительная часть Австрии, ее восточные пределы были в это время лишены научной творческой деятельности [17]. Юг современной России, весь балканский мир, восточные и южные части теперешней Австрии и Венгрии были в это время захвачены Турцией или только что от нее отвоеваны. Им было не до научной работы [18]. Все эти области, находившиеся тогда на границе культурного мира, точно так же мало были известны в это время в научном отношении. Как увидим, было очень характерно, что сюда направилась в самом начале XVIII в. научная исследовательская работа, когда был ей создан новый центр в Петербурге. Из Петербурга пошла работа не только на восток, но и на юг, и на запад.

Правда, натуралист мог легче проникать в эти крайние области Швеции, Польши, Австрии, чем в охраненную заставами и мало доступную чужеземцу и иноверцам Московскую Русь. Но он мало сюда проникал, и чужды были научной мысли и научной работе в этих областях знания образованные,люди этих окраинных стран.

Если мы попытаемся охватить то знание, какое имел или мог иметь образованный человек второй половины и даже конца XVII столетия о Московской Руси — ее физической географии, ее этнографии, ботанике, зоологии, геологии, мы удивимся той поразительной бедности знаний, какая здесь наблюдается. Карта географическая для значительной части России отсутствовала. Показания путешественников XVI столетия были живыми через несколько поколений спустя и отражались на картах конца XVII в. Весь север Азиатского материка — Сибири — вскоре за Таймыром — был совершенно неизвестен и наносился на карты совершенно произвольно. Граница между Азией и Америкой совершенно не была ясна: в это время русские еще не дошли до Камчатки и страны чукчей [19]. Внутри Московии карта наносилась главным образом на основании московских чертежей и не давала ясного и точного понятия даже согласно требованиям XVII в.

Еще менее, чем картографических, было сведений об естественно-исторических и физико-географических условиях нашей страны. Здесь в это время, более чем через 100 лет, сохранял значение Герберштейн, сведший в единое целое свои наблюдения и знания московских людей, им записанные в эпоху [Василия] Иоанновича [20]. Не было данных об общем рельефе, не изучены ни фауна, ни флора страны.

Лучше всего можно понять состояние наших знаний о России частью по тем вопросам, какие ставились учеными при начале изучения России, по книгам, которые имели научный авторитет в это время, по первым произведениям иностранцев, выпущенным, когда открылась для них петровская Россия, и оказавшим огромное влияние на европейское общественное мнение.

Как на пример первого рода интересно обратить внимание на некоторые вопросы Лейбница.7 Так, в 1697 г. он считал нерешенным вопрос, не сохранился ли венгерский язык в провинциях России — отголосок Великой Венгрии средневековых путешественников. Для второго надо взять указания на Герберштейна, Олеария и т. д. Для третьего — шведа Страленберга, поляка Ржоницкого.

 Для западного культурного человечества в конце XVII в. простиралась за пределами Швеции и Польши огромная , загадочная страна московских царей, [по мнению Запада] едва доступная культуре и терявшаяся где-то у пределов Тихого океана. Самые пределы северных частей Тихого океана наносились на карты совершенно произвольным образом: ни северо-восточные берега Азии, ни северо-западные берега Северной Америки еще ни разу не были посещаемы европейскими судами. За пределами России находилась еще более чудесная и еще менее известная страна китайского богдыхана.

Но в понятиях европейцев того времени Китай рисовался совершенно иначе, чем он представляется сейчас нам в нашем знании Дальнего Востока и его истории. По отношению к Китаю европейцы конца XVII столетия делали ошибку, обратную той, которая была ими делаема по отношению к России. Московское царство представлялось в сознании западного европейца варварской страной. Китай казался культурным государством, равной, а может быть, и более высокой культуры, чем культура Европы того времени.

В это время в кругу образованных людей Запада существовало своеобразное представление о географическом распределении культурного человечества, резко не отвечающее реальным фактам. Казалось, что между двумя центрами цивилизации Западной Европой и Китаем — лежат варварские и полуварварские страны, первым форпостом которых являлась Московия. Возможный морской путь в Китай мог идти только из Европы, так как вся западная часть Американского континента в это время или была terra incognita,8 или едва была населена и находилась в тяжелом упадке в связи с общей разлагающей политикой Испанского государства. Но и этот морской путь давал редкие и случайные сведения о Китае. Из Китая в это время шли в Европу сведения иезуитских миссионеров, приобретших в Китае известное значение и очень высоко ставивших культуру Китая.

Высокое представление о китайской цивилизации вызывало в образованном европейском обществе конца XVII в. тягу на Дальний Восток, аналогичную той, какую вызывала в более ранние века эпохи великих открытий легенда о христианском царстве преемников священника Иоанна в глуби Азии [21].

И то и другое стремление имело, конечно, некоторые реальные основания, сильно измененные, однако, и искаженные наросшей легендой. Конечно, Китай был страной с древней, своеобразной, высокой культурой; несомненно, в эти годы, при упадке древней культуры, его военное могущество с началом владычества маньчжур выросло и он явился более важной силой, чем был столетие раньше. Возможно было думать, что такое же возрождение может произойти и в области научного творчества.

Несомненно и другое. Как раз во второй половине XVII в. произошел перелом, который дал окончательное первенство европейской науке по сравнению с наукой, созданной на Дальнем Востоке. Перелом этот не был виден и понят европейцами-современниками. Если сравнить XVI в. европейского знания со знанием той же эпохи Китая, едва ли можно считать европейцев достигшими более высокого уровня научной мысли. В это время можно было думать, что старый Восток пережил многое из того, что считалось важным, новым и неожиданным для Европы. И невольно являлась мысль, что еще больше неизвестного европейцу сейчас известно ученым дальней Азии или может быть открыто в книгах, отвечающих эпохе расцвета китайской цивилизации.

Несомненно, такова была мысль и ученых Дальнего Востока, столкнувшихся впервые с неожиданными знаниями европейских варваров. И она передавалась сталкивающимся с ними европейцам и оказывала сильное влияние на культурно-географическое мировоззрение Западной Европы конца XVII столетия. К тому же в это время, действительно, в некоторых областях знания был расцвет интереса к более культурному прошлому на Дальнем Востоке — в Китае и Японии. Любопытно с этой точки зрения возрождение древней математики — попытки нового научного творчества, о которых было известно и европейцам через посредство иезуитов. Аналогичные живые идейные течения возрождения известны в это время — и в области литературы, медицины, искусства. Вторая половина XVII в. не была веком полного упадка или творческого застоя древней азиатской цивилизации.