Он представился:

— Леша!

От смущения он слишком крепко жал нам руки. Нелли вскрикнула:

— Ой, потише! Я ведь не санитарка!

Все промолчали. И Сергей Сергеич ничего не сказал.

Леша пригласил Лену на первый танец. Нелли нервничала: к ней никто ни прямо, ни в обход не устремлялся. И ко мне тоже. Но вдруг меня попросил «подарить ему первый танец» (именно так он выразился!) Сергей Сергеич.

Врач разрешил Марии Федоровне передвигаться по комнате.

— Но главное, — предупредил он, — держать ноги в тепле. Наденьте несколько пар шерстяных чулок. Самых теплых, какие у вас есть.

— А у меня вообще нет шерстяных… — виноватым голосом сказала Мария Федоровна.

— Выход очень простой: надо купить, — сказал доктор. — Но только из хорошей шерсти, чтоб не кололи ногу. Поискать придется.

Тут я вскочила с дивана:

— Ничего не надо искать! Никуда не надо ходить! Чулки вам принесут на дом. И самые лучшие. Вот увидите!

— Разве промтовары теперь можно заказывать на дом? — удивилась Мария Федоровна. — Сколько перемен за время болезни!

— Можно. Еще как можно, — таинственно, вполголоса заверила я Марию Федоровну.

По коридору Римма Васильевна, как обычно, шла боком, словно стены были только что выкрашены и она боялась испачкаться.

Войдя в комнату, она вытащила из-под пальто сверток с традиционной розовой ленточкой. Положив сверток на стол, она стала, как всегда, презрительным взглядом оценивать комнату. Обстановка и правда была очень скромная. Железная кровать, диван, стол и самый заурядный платяной шкаф. А на открытых полках стояли и лежали книги. Они были и на подоконниках и даже взобрались на платяной шкаф.

— Я думала, что доценты… прилично обеспечены, — изрекла Римма Васильевна.

— А вы что, собираетесь стать доцентом? — добродушно поинтересовался Сергей Сергеич.

— Что вы? Кому это надо? — Меховые плечи Риммы Васильевны всколыхнулись чуть ли не до ушей и так же бурно опустились: у меня, мол, есть другая профессия!

Римма Васильевна была удивлена: никто перед ней не заискивал.

Но главное было впереди.

Сергей Сергеич, находясь в миролюбивом настроении, развязал розовую ленточку и развернул кремовый сверток.

— Ну что же, — сказал он, — чулки как чулки. Самые обыкновенные, шерстяные. Да, самые обыкновенные. И очень хорошо. Сколько мы вам должны?

Римма Васильевна побелела.

— Самые обыкновенные? Да вы таких за миллион не достанете. У нас таких не бывает!

— Кажется, я уже слышал что-то подобное… — задумчиво сказал Сергей Сергеич. — Но где именно?

Он стал припоминать, а я затаила дыхание. Но он не вспомнил… И как тогда, в первый день нашего знакомства, спросил:

— У нас, значит, таких не достанешь? А где же вы достали? На том свете?

— Вот именно, на том! — вызывающе ответила Римма Васильевна.

Сергей Сергеич с угрожающим спокойствием вновь завернул чулки в кремовую бумагу.

— А вы, собственно, из какого магазина?

— Я? Из магазина?!

— Разве вы не из отдела доставки? — вмешалась в разговор Мария Федоровна.

— Я?! Из отдела?! — уже истерически выкрикнула Римма Васильевна. — Ни разу в жизни в штатах не состояла. Они не для меня.

— Да, не для вас, — все с тем же предгрозовым спокойствием сказал Сергей Сергеич. — Но главное: вы не для них! А кто же вы такая? Обыкновенная спекулянтка?

Пожалуй, больше всего Римму Васильевну обидело слово «обыкновенная».

— Без нас не проживете! — взвизгнула она.

Я умоляюще взглянула на Марию Федоровну: может быть, она, как всегда, призовет Сергея Сергеича к выдержке. Но добрые глаза Марии Федоровны стали непроницаемыми и, казалось, совершенно недоступными для сострадания.

Римма Васильевна даже забыла свой кремовый сверток.

Я тоже выбежала на лестницу и сунула сверток ей в руки.

От величия Риммы Васильевны и следа не осталось. Лицо ее было в пятнах, хищно поблескивали металлические зубы.

— Куда ты меня привела, девчонка?! К какому-то припадочному неврастенику!

В тот миг я поняла или, верней сказать, ощутила точность выражения «руки чешутся».

— Сама припадочная! Ногтя его не стоишь! Спустить бы тебя с пятого этажа!

Вдруг сзади раздался спокойный голос Сергея Сергеича:

— К сожалению, мы на первом этаже живем. Так что ваш план, Эльвира, просто невыполним. Да, невыполним… Но если она вздумает явиться к вам на пятый этаж, обязательно осуществите свой замысел. Да, непременно осуществите!

Значит, он стоял в дверях и все слышал? Слышал, как я его защищала…

Мама обожала получать подарки. То была ее болезнь, ее страсть. В связи с этим у нас в доме отмечались все семейные даты — и даже такие, каких не отмечают, наверно, ни в одной другой семье. Каждый год, например, мама праздновала не только годовщину свадьбы, но и день своей первой встречи с папой. Это семейное торжество было, так сказать, «резервным». Дата его произвольно передвигалась мамой. «День первой встречи» отмечался то летом, то зимой, то осенью — в зависимости от того, когда приезжал в Москву какой-нибудь родственник, щедрый на подарки.

Что же касается московских родственников и знакомых, то мама точно знала, от кого что следует ждать. Было известно, например, что папины родственники нарочно дарят такие вещи, которые уже есть у мамы, и, таким образом, их подарки имеют лишь «символическое» значение, но не имеют практического применения.

— Вот увидишь, твоя младшая сестричка нарочно принесет мне сегодня «Серебристый ландыш», — предсказывала мама, — потому что она знает, что у меня уже есть три флакона этого самого «Ландыша». Целый букет!

Папа пытался защитить свою «младшую сестричку», у которой, между прочим, было уже три взрослых сына:

— Она не могла залезть к тебе в гардероб. И не могла знать, сколько у тебя там флаконов!

— Она все может! И все знает! — убежденно заявляла мама.

Другие папины родственники, опять же «нарочно», дарили такие вещи, которые, по словам мамы, носил почти весь город.

— Я не могу ходить по улице с этой сумкой: она есть у каждой второй женщины. И пойми наконец: дело не в подарках, а в отношении! Даря всякую дрянь, они этим как бы подчеркивают, что лучшего я не стою.

Такие далеко идущие выводы повергали папу в растерянность. И он принимался нервно изучать соседний двор.

На основании многолетней практики было также установлено, что самые дорогие и, как говорила мама, «от глубины души идущие» подарки всегда приносит Борис Борисович — тот самый старинный друг нашей семьи, который так поэтично назвал мамины руки «лебединым озером».

Я терпеть не могла Бориса Борисовича. Он был такой сладкий, что я в его присутствии всегда пила чай без сахара. По той же причине я в детстве упорно звала его Барбарисом Барбарисычем, за что получала от мамы подзатыльники и шлепки. Заодно почему-то всегда доставалось и папе.

Мама уверяла, что это он, руководствуясь слепым чувством ревности, научил меня неуважительно относиться к Борису Борисовичу.

Чувство ревности мама называла «мелким», «буржуазным», а иногда объединяла оба эти определения — и называла «мелкобуржуазным».

Лицо у Барбарисыча было пухлое, будто он все время держал во рту, за щеками, непрожеванную еду. И вообще он был грузным мужчиной, а голос из его огромного тела вылетал такой тонкий, что я по телефону всегда принимала старинного друга нашей семьи за одну из маминых родственниц.

«Нет, — думала я, — будь даже папа ревнив, как Арбенин, он все равно не мог бы ревновать маму к этому старинному другу».

Папа доказывал то же самое. Но мама говорила, что он ревнует, «не отдавая себе в этом отчета».

Отшлепав меня за неуважение к Борису Борисовичу, мама многозначительным тоном уверяла, что «жизнь очень сложна» и что «я, когда вырасту, все пойму!». Но мне казалось, что если даже я когда-нибудь стану академиком и пойму вообще все на свете, я и тогда не стану лучше относиться к толстому и сладкому Барбарисычу.