Панголин Кокороко присел на хвост, уставился носом в землю и задумался. На этой земле всегда найдется, о чем задуматься, и не только задуматься, но и высказаться начистоту. Но панголин Кокороко предпочитает не высказываться, он предпочитает подумать и промолчать.

Злые языки говорят, что Кокороко подражает пресмыкающимся, которые, как известно, всю жизнь молчат. Когда пресмыкаешься, тогда удобней молчать, но Кокороко, учтите, не пресмыкается. Хоть он и молчит всю жизнь, хоть он и с виду похож на пресмыкающееся — до того похож, что его, панголина, иногда называют ящером, — но он не пресмыкается, нет, потому что он млекопитающий и никогда не изменит своему классу.

Пускай называют. Разве дело в названии? Бабочку-Монашку назвали в честь какой-то монашки, хотя среди бабочек сроду монашек не было. Вот и панголина назвали ящером в честь… хотя какая там честь? Правда, раньше, когда ящеры были живы, каждому хотелось назваться ящером. Вот тогда это была честь! Ящеры были огромные, страшные, и все ими восхищались. А потом они вымерли, оставив только имена в свою честь… Хотя какая там честь!..

Об этом частенько подумывает панголин Кокороко. Подумывает, но предпочитает молчать. Он потому и предпочитает молчать — чтобы иметь возможность подумать. Те, которые много говорят, обычно мало думают, — ведь нельзя же говорить и думать одновременно. Либо ты говоришь, либо думаешь, одно из двух.

И вообще стоит ответить на вопрос: для чего дан язык животным?

Попугаи-неразлучники Розеколла и Агапор без умолку трещат о том, какие они неразлучные и как они любят друг друга, и у них нет времени подумать, что никакая это, в сущности, не любовь. Потому что настоящая любовь возможна только в разлуке. Панголин Кокороко питает настоящую любовь к муравьям лишь тогда, когда находится с ними в разлуке. А когда они вокруг в изобилии, тогда ему стоит лишь протянуть язык…

Да, это существенно важный вопрос: для чего дан язык животным?

Ягуар, например, постоянно рычит, и всем кажется, что он сердится. Каждый день начинается с вопроса:

— Какое у Ягуара настроение? Не рычит?

И ответ всегда, один и тот же;

— Рычит. Как проснулся, так с тех пор и рычит.

И целый день все ходят на цыпочках, стараются не стучать копытами, не скрипеть зубами и вообще не попадаться Ягуару на глаза. Ему лучше не попадаться на глаза, когда у него плохое настроение. А когда у него хорошее настроение? Никогда. Так думают те, которые ходят на цыпочках.

Но они ошибаются. Те, которые ходят на цыпочках, чаще всего ошибаются. Ягуар не потому рычит, что у него плохое настроение, просто он так разговаривает. Какая-нибудь птичка, допустим, щебечет, но это совсем не значит, что у нее хорошее настроение. У нее настроение, может быть, еще хуже, чем у Ягуара, но она не умеет рычать, она умеет только щебетать, и все думают, что у нее отличное настроение. Хотя — кого интересует ее настроение? Всех интересует настроение Ягуара.

У каждого своя манера разговаривать. Одни себя сдерживают, и даже если у них внутри все рычит, они приветливо и любезно щебечут. А другие высказываются более откровенно: они рычат. Рычат даже тогда, когда внутри у них все щебечет. Вы думаете, у Ягуара внутри не щебечет? Может, еще больше, чем у птички, потому что Ягуару никто не портит настроение. Ему все боятся испортить настроение, а птичке никто не боится, и портит каждый, кому не лень. Так у кого же, скажите, больше испорчено настроение? Но Ягуар все равно рычит. Даже в хорошем настроении он рычит и всем остальным портит настроение.

А вот Агапор и Розеколла мило щебечут, хотя внутри, возможно, друг на друга рычат. Но вслух они щебечут:

— Как неразлучны два крыла… Так и мы с тобой неразлучны, моя Розеколла, моя весна!

Всем известно: весна — дело временное. Встретились, разошлись и — до будущей весны. Конечно, Кокороко об этом молчит, чтоб иметь возможность подумать.

Неразлучники! Посадили бы их на одну воду, а еще лучше — оставили и без воды, вот тогда бы они поняли, что такое настоящая разлука!

И до чего эти попугаи любят поговорить! Им хоть целый день говорить — лишь бы не думать!

Да разве только попугаи любят поговорить?

Известное дело — язык животных!

Ягуар рычит — вместо того чтобы думать.

Бык мычит — вместо того чтобы думать,

Птички щебечут — вместо того чтобы думать.

А кто думает?

Только тот, кто умеет молчать.

Нет, вы подумайте сами. Одну минутку не поговорите, а подумайте: язык у животных — это что? Средство общения? Или средство насыщения?

Не спешите говорить, что то и другое: одно всегда бывает в ущерб другому… Либо ты больше говоришь, либо — что?

Думайте, думайте!

Язык животному дан один, два дела — это для него многовато. Либо он помогает говорить, либо… Вот-вот, вы правы… Поэтому тот, кто молчит, обычно лучше питается.

Жужжала-Печальница, небольшая, но весьма печальная муха, настолько печальная, что казалось, она вобрала в себя всю мировую скорбь, после чего все остальные мухи должны жить беззаботно и весело, — так вот, эта самая Жужжала-Печальница, которую иногда называют и Траурницей, нисколько не заботясь о том, чтобы отличить ее от бабочки Траурницы, а может быть, специально для того, чтобы спутать ее с бабочкой Траурницей, хотя спутать муху с бабочкой можно в состоянии уж слишком большой печали, — так вот наконец эта Жужжала-Печальница, муха, а, уж конечно, не бабочка, в один печальный, тоскливый, совершенно несчастный день повстречала Бражника-Языкана.

Этот Бражник был, конечно, не мухой, а бабочкой, хотя в настоящее время это было ему безразлично. Он не видел разницы между чешуекрылыми и двукрылыми, и это его не смущало и нисколько не портило ему настроения. Наоборот, это сближало его со всем миром — чешуекрылым, двукрылым, перепончатокрылым, с миром жестко — и полужесткокрылым, прямокрылым, и равнокрылым, и сетчатокрылым, — мать честная, до чего он разно — и вместе с тем однообразен, этот мир! Бражник-Языкан развел крылья, чтобы обнять этот мир, и спросил у него:

— Жуж-жишь?

— Жужжу, — ответила Жужжала-Печальиица, потому что она одна представляла здесь жужжащий мир, как другие представляли стрекочущий и звенящий.

— И правильно делаешь, — подумав, сказал Языкан.

— Как знать, — вздохнула Жужжала-Печальница. — Может быть, нужно не жужжать, а визжать? Или даже рычать? Только я не умею.

— Каждому свое, — сказал Бражник-Языкан и задумался. Когда-то он тоже вот так же печалился, пока непонял, что каждому свое. Когда это поймешь, тогда уже ни о чем не будешь печалиться. Кому надо, пусть жужжит, кому надо, пусть визжит, кому надо, пусть рычит.

И молчит, кому ничего не надо.

— Это печально, — сказала Жужжала-Печальница.

— Ничуть. Кто поет, пусть поет. А кто плачет, пусть плачет. Разнообразие звуков. Я, к примеру, разговариваю, потому что я Языкан. А ты жужжишь, потому что ты Жужжала. А другие пусть визжат и рычат, покуда ты жужжишь, а я разговариваю. Все нормально, все хорошо.

Бражник-Языкан как-то неестественно замолчал, словно усомнившись в своем последнем слове. Он замолчал, как молчат те, кому ничего не надо, хотя он подсознательно ощущал: что-то ему было надо… где-то там, глубине, что-то ему было надо…

Что ему было надо? Он не мог сказать. Но оно было — что-то такое, чего он, Языкан, не умел сказать, Жужжала-Печальница не могла прожужжать, а другие не могли прорычать, провизжать… Было что-то такое…