Слуга доложил, что подъехала коляска. Душеки тотчас вскочили и бросились на улицу. Аббат да Понте раздвинул толстые губы в бесстыдной улыбке и что-то шепнул на ушко Катерине. Катерина приподняла тонкие брови и промолвила высокомерно, так что все в комнате могли ее слышать:

— Памятники старины меня не волнуют.

Бондини испуганно покосился на Моцарта, но, поскольку тот смеялся вместе со всеми, Бондини понял, что дерзость Мицелли уже прощена.

Тут послышался шум отворяемой двери, голоса и приближающиеся шаги. Да Понте поспешил к зеркалу, чтобы бросить последний взгляд на свой парик. Визит прославленного старца изрядно увеличивал его самодовольство. Тереза Бондини, как бы в поисках защиты, прижалась к мужу — без сомнения, она немного играла. Тереза любила изображать примерную супругу, хотя было доподлинно известно, что она наставляет Бондини рога. Вторая Тереза, Сапорити, склонная к полноте и не ладившая с Моцартом, использовала общее замешательство и опустошила бонбоньерку, оказавшуюся в пределах досягаемости… При других обстоятельствах ее непременно остановил бы грозный взгляд принципала.

Раздвинулись тяжелые портьеры, и общество увидело, как старец, уже вступивший на порог, посторонился, чтобы пропустить хозяйку дома. Иозефа покраснела, но пройти первой отказалась. Шевалье с обворожительной беспомощностью развел руками и одновременно поклонился собравшимся. Душек всех представил. Мужчинам Казанова протягивал кончики холодных пальцев, дамам целовал руку. Лишь возле Моцарта он задержался на секунду долее обычного, чуть заметно приподнял тяжелые веки, сказал «А-а-а» и снова обратился к Иозефе.

— Дорогая моя, — сказал он с нарочитыми модуляциями, прижимая к кружевному жабо маленькую правую руку, затянутую в перчатку, — quanta rarissima cosa![3] Я живу, я дышу — пусть я всего только фавн, заблудившийся среди муз и граций.

Все засмеялись, Бондини поспешно придвинул изящное золоченое кресло, крытое бархатом, и Казанова опустился в него.

— Вообразите мои чувства, — продолжал он. — Человек с моим темпераментом, с моим положением в обществе попадает в захолустье, в этот Дукс! Просто ощущаешь себя заживо погребенным.

Он тяжело вздохнул и снял перчатки. На указательном пальце его левой руки красовался великолепный сердолик.

— Надеюсь, шевалье извинит мою индискретность, — вступил директор театра Бондини, явно желая блеснуть осведомленностью, — но, если верить слухам, светлейший князь де Линь все минувшее лето наслаждался обществом того, кто воплотил в себе самый блистательный ум нашего столетия.

Польщенный, Казанова издал блеющий смешок.

— Он и впрямь был здесь, светлейший князь. Он оказал мне честь. И он поистине достойный человек! Кто бы не тщеславился его дружбой? Однако… заставит ли он забыть? Деревня! Заброшенный замок! Куда там — просто склеп! Я отдаю предпочтение жизни! — Он словно бы вырос.

— Какая удача для нашей Праги! — с улыбкой обронил Душек. — Стало быть, она может рассчитывать на снисходительность шевалье. Прага способна разочаровать человека, который попадает в нее из шумных столиц. Тот же, кто, подобно вам, сударь, изволил прибыть из почтенного уединения, получит некоторый плезир от изысканного сочетания маленького города с мировой культурой. Вдобавок мосье удачно выбрал время. Пребывание в Праге нашего божественного Моцарта, премьера его новой оперы…

Моцарт держался на заднем плане и молчал. Казанова, не любивший, когда в его присутствии хвалили кого-нибудь другого, с некоторым неудовольствием поднес к глазам лорнет, поглядел на Моцарта и пренебрежительно протянул:

— Как же, я кое-что об этом слышал. Его музыка имеет, по слухам, succès[4] у богемцев. Когда будут давать его оперу?

— Завтра, — коротко ответил Моцарт и поклонился.

Казанова опустил лорнет.

— Недурное совпадение, — сказал он и, желая вернуть разговор в прежнее русло, обратился к фрау Душек.

— Это «Дон-Жуан», — ввернул Бондини без всякой надобности, хотя и не без задней мысли. — Я полагаю, шевалье известна история Дон-Жуана. Либретто к опере написал аббат да Понте.

Казанова наморщил лоб и недовольно буркнул: «Вот как?», а да Понте разгладил полы своего длинного сюртука и подавил усмешку.

— «Дон-Жуан, или Наказанный порок», — не унимался бестактный Бондини.

Казанова, твердо решившись не прощать колких намеков, склонил голову к одному плечу и обронил небрежно:

— Рискованная тема. Не уверен, что ее подобает выносить на театральные подмостки.

Тереза Бондини тотчас вступилась за да Понте.

— Это высоконравственное зрелище. Оно способно предостерегать и воспитывать.

Моцарт прикусил губу. Иозефа вмешалась умиротворяюще:

— Шевалье еще ни словом не упомянул, где он изволил остановиться. Хочу надеяться, что, несмотря на отсутствие графа, шевалье ни в чем не терпит недостатка.

— Я не жалуюсь, — ответил Казанова, не преминув глубоко вздохнуть. — Впрочем, ничего особенного ждать не приходится.

— У меня до сих пор сохранились самые лучшие воспоминания о ливреях Туновой челяди, — резко вставил Моцарт из своего угла.

Казанова удивленно повернул голову.

— А, композитор, — небрежно сказал он. — Дозволено ли будет спросить, в каком флигеле он квартировал?

Тут вмешался Душек:

— Путешествие всегда связано с известными неудобствами. Впрочем, граф безмерно сожалел, что судьба отняла у него возможность самолично оказать гостеприимство знаменитому гостю. Я слышал это из его собственных уст. Однако шевалье поймет: приглашение их величеств. Не то он уже хотя бы ради Моцарта…

К счастью, явился слуга с освежающими напитками и сладостями. Казанова, вторично почувствовавший себя оскорбленным, отказался с раздражением:

— В моем возрасте даже при хорошем желудке не следует есть больше одного раза в день.

Он скрестил все еще стройные и безупречные ноги в черных шелковых чулках, чтобы дать обществу возможность полюбоваться блестящими пряжками из поддельных бриллиантов на подвязках.

Мицелли, которую не «волновали памятники старины», но которая тем не менее не сводила глаз с Казановы, вдруг произнесла нежным голосом:

— Не пристало мужчине, подобному вам, мужчине в расцвете сил, ссылаться на свои годы.

У да Понте отвисла челюсть, но по желтому морщинистому лицу Казановы разлился румянец. Казанова был умиротворен. Почти не разжимая губ, чтобы не показывать беззубые десны, он сказал:

— Дорогая моя, с моей стороны, это, разумеется, преувеличение. Прошу вас дать мне какой-нибудь из этих засахаренных плодов.

Мицелли, награжденная благодарным взглядом Иозефы, протянула ему глазированный ломтик ананаса. Казанова взял ломтик и при этом коснулся ее руки кончиками своих пальцев.

— Милостивая государыня изволит быть актрисой? — спросил Казанова, хотя и без того знал, в чьем обществе находится. Он отщипнул кусочек ананаса и протолкнул его сквозь стиснутые губы.

— Певица, — ответствовала Мицелли. — В труппе господина Бондини.

— И вы будете петь в опере господина Моцарта?

— Буду, — сказала Мицелли. — Я пою партию доньи Эльвиры.

Казанова воспользовался случаем сказать любезность Мицелли и одновременно поквитаться с Моцартом.

— Тогда я появлюсь завтра вечером в ложе, чтобы насладиться вашим пением.

Сапорити, которая без устали работала челюстями и не замечала ничего, кроме тех лакомств, что разносил слуга, бросила торжествующий взгляд на своего недруга Моцарта. Тот усмехнулся. Его восхитило, как изысканно Казанова ухитрился нанести ему оскорбление.

Вообще известная скованность, поразившая общество с приходом Казановы, мало-помалу ослабела. Что до самого Казановы, он забыл об окружающих и сосредоточил все свое внимание на Мицелли. Он справился, замужем ли она, и был обрадован отрицательным ответом. Покуда он беседовал с ней о музыке — разумеется, за вычетом Моцартовой, — да Понте наклонился к уху Душека и шепнул: