— Что это может значить? — в изумлении проговорила Вероника. — Это ты принес все это сюда? Но кто же тебе дал? Неужто на острове у нас в самом деле есть друг, который знает и нас, и Стефана Мару? Ты можешь меня к нему отвести? Он явно обитает на этом островке, потому что на другой пройти невозможно и ты оттуда сюда не добрался бы.

Вероника задумалась. Вместе с едой, принесенной собакой, она увидела под кроватью небольшой клеенчатый чемодан и удивилась, зачем Стефан Мару запрятал его туда. Она решила, что имеет право открыть его и поискать что-нибудь, что указывало бы на роль учителя во всем этом деле, на его характер, прошлое, быть может, на его отношения с г-ном д'Эржемоном и Франсуа.

— Да, — подбодрила она себя, — я имею на это право, это даже мой долг.

Не колеблясь более, Вероника вооружилась ножницами и взломала хлипкий замочек.

В чемодане лежала лишь большая записная книжка, стянутая резинкой. Но едва Вероника открыла ее, как тут же в удивлении замерла.

На первой странице был наклеен ее портрет, фотография, сделанная, когда она была еще молоденькой девушкой, а на портрете виднелась ее собственноручная подпись и посвящение: «Моему другу Стефану».

— Не понимаю… Ничего не понимаю, — пробормотала Вероника. — Я хорошо помню этот снимок, мне было тогда шестнадцать. Но каким образом я умудрилась подарить ему фотографию? Разве мы были знакомы?

Стремясь выяснить что-нибудь еще, Вероника прочла следующую страницу, на которой находилось нечто вроде предисловия. Звучало оно так:

Вероника, я не хочу иметь от вас секретов. Если я взялся за воспитание вашего сына, которого должен бы ненавидеть, поскольку это сын другого, но которого люблю, поскольку он ваш, то лишь затем, чтобы жить в согласии с тайным чувством, овладевшим мною уже давно. Я уверен, однажды вы снова займете свое место матери. В этот день вы будете гордиться Франсуа. Я сотру в нем все, что он унаследовал от отца, и разовью благородство и достоинство, унаследованное им от вас. Эта цель стоит того, чтобы я посвятил ей душу и тело. Я делаю это с радостью. Наградою мне будет ваша улыбка.

Душу Вероники охватило странное чувство. Жизнь ее как бы осветилась тихим светом, и эта новая тайна, которая была понятна ей не более прочих, была по крайней мере, подобно цветам Магеннока, приятной и утешительной.

А дальше, листая страницы, Вероника словно день за днем присутствовала при воспитании своего сына. Она видела, как он продвигался в ученье, какими методами пользовался его учитель. Ученик оказался мальчиком ласковым, смышленым, прилежным, полным добрых намерений, нежным и чувствительным, порывистым и вместе с тем вдумчивым. Учитель же оказался человеком сердечным, терпеливым, ему помогало нечто, таившееся в глубине его души и сквозившее в каждой строчке.

Мало-помалу его ежедневные исповеди становились все горячее и излагались все более и более свободно.

Франсуа, любимый мой сын — я ведь могу называть его так? — Франсуа, в тебе возродилась твоя мать. Твои ясные глаза так же прозрачны, как у нее. Душа твоя, как у нее, серьезна и наивна. Тебе неведомо зло и, можно сказать, добро тоже — настолько оно свойственно твоему веселому нраву…

В книгу были переписаны некоторые работы мальчика, в которых он говорил о матери с глубокой нежностью и стойкой надеждой обрести ее вновь.

Мы отыщем ее, Франсуа, — добавлял Стефан, — и тогда ты сможешь лучше понять, что значит красота и свет, как радостно жить, смотреть и восхищаться.

Затем в книге шли рассказы о Веронике, мелкие подробности, которые она сама давно позабыла или считала, что они известны лишь ей.

Однажды в Тюильри — ей тогда было шестнадцать — ее окружили люди. Они смотрели на нее и дивились ее красоте. А ее друзья смеялись, радуясь, что она вызывает такое восхищение.

Когда-нибудь, Франсуа, ты откроешь ее правую ладонь и увидишь посередине длинный белый шрам. Будучи совсем маленькой, она сильно порезала руку железным прутом…

Последние страницы книги предназначались явно не для ребенка и ему не читались. Тут любовь уже не пряталась за восхищенными фразами, она являлась открыто, горячая, восторженная, мучительная, трепещущая от надежды, но всегда почтительная.

Вероника захлопнула книгу. Читать дальше она не могла.

— Да, Дело-в-шляпе, признаюсь, — прошептала она, а пес тут же принялся служить, — да, на глазах у меня слезы. Я скажу тебе то, в чем не созналась бы никому: какова я ни есть, но я тронута до глубины души. Да, я пытаюсь вызвать в памяти лицо человека, который так меня любит. Это, наверное, какой-нибудь друг детства, кого я и не подозревала в тайной любви ко мне, и даже имя его не оставило следа в моей памяти.

Вероника прижала пса к груди.

— Какие благородные сердца, не правда ли, Дело-в-шляпе? Ни учитель, ни ученик не способны на чудовищные преступления, свидетельницей которых я оказалась. Если они и сообщники наших врагов, то невольные, они сами об этом не ведают. Я не верю ни в приворотные зелья, ни в чары, ни в снадобья, заставляющие человека терять рассудок. Но все же тут что-то не так, не правда ли, мой добрый песик? Мальчик, который посадил на Цветущем Распятии веронику и написал «мамины цветы», не может быть преступником, верно? Может быть, Онорина была права, когда говорила о приступе безумия? И он еще вернется ко мне? Он и Стефан?

Теперь Вероника успокоилась. Она уже не была одна-одинешенька. Настоящее больше не пугало ее, у нее появилась вера в будущее.

На следующее утро она приказала псу, которого заперла на ночь у себя в комнате, чтобы он не сбежал:

— Сейчас, дружок, ты меня поведешь. Куда? Да к неведомому другу, приславшему пропитание Стефану Мару. Пошли.

Дело-в-шляпе только того и ждал. Он бросился бежать по лужайке, поднимавшейся к дольмену, но на полпути остановился и подождал. Вероника догнала его. Пес свернул направо и устремился по тропинке, которая вела к развалинам на краю скалы.

Там он снова остановился.

— Это здесь? — спросила Вероника.

Пес лег на землю. Перед ним, подле двух каменных глыб, опиравшихся одна на другую и покрытых плющом, в зарослях колючего кустарника виднелась дыра, похожая на вход в кроличью нору. Дело-в-шляпе нырнул в нее и скрылся из виду, но через несколько секунд вернулся за Вероникой, которой пришлось сходить в Монастырь за ножом, чтобы сделать проход в кустарнике.

Через полчаса ей удалось расчистить первый марш лестницы и в сопровождении собаки спуститься на ощупь вниз. Она оказалась в длинном вырубленном в скале туннеле, освещавшемся пробитыми в его правой стене отверстиями. Поднявшись на цыпочки, Вероника увидела, что они выходят в сторону моря.

Минут десять они шли по этому туннелю и спустились по еще одной лестнице. Туннель сузился. Отверстия, прорезанные наискось, — по-видимому, для того, чтобы их не было видно снизу, — теперь располагались и справа и слева. Вероника поняла, каким образом Дело-в-шляпе мог попасть на другую часть острова. Туннель проходил в узкой скале, соединявшей Сарек с угодьями Монастыря. С обеих сторон слышались удары волн об утесы.

Чуть дальше спутники поднялись по ступеням и оказались под холмом Большого Дуба. Здесь была развилка.

Дело-в-шляпе выбрал правый туннель, шедший вдоль берега моря.

По пути слева им попались еще два ответвления, оба совершенно темные. Остров, видимо, был пронизан подземными ходами, и с холодком в сердце Вероника подумала, что направляется к тому месту под Черными Песками, где, по словам сестер Аршиньа, находилось логово неприятеля.

Дело-в-шляпе семенил вперед и только время от времени оборачивался.

Вероника шепотом проговорила:

— Да иду я, мой милый, иду. Не сомневайся, я не боюсь — ведь ты ведешь меня к другу, который нашел здесь убежище. Но почему он не выйдет сам? Почему ты ведешь меня, а не его?