— Я ненавижу тебя! Ненавижу! Пусть мой сын погибнет у меня на глазах, пусть я буду присутствовать при его агонии — только бы избавиться от ужаса видеть тебя, быть рядом с тобой! Я ненавижу тебя! Ты убил моего отца! Ты грязный убийца, слабоумный идиот и варвар, преступный маньяк. Я ненавижу тебя.

Одним движением Ворский поднял Веронику, подтащил к окну, бросил на пол и забормотал:

— На колени! На колени! Пришло время кары! Так ты вздумала надо мной издеваться, мерзавка? Ну, сейчас ты у меня попляшешь!

Он силой поставил женщину на колени, подтащил к окну, отворил его и притянул ее голову к решетке, ограждавшей подоконник, затем пропустил веревку под мышками и обвязал несколько раз вокруг шеи. В довершение всего он заткнул ей рот платком.

— А теперь смотри! — заорал он. — Занавес сейчас поднимется! Малютка Франсуа упражняется! Ах, ты меня ненавидишь? Предпочитаешь пекло поцелую Ворского? Хорошо же, милая моя, ты у меня отведаешь пекла, я обещаю устроить тебе небольшой дивертисмент моего собственного сочинения, и отнюдь не банальный. К тому же, знаешь, отступать уже поздно. Назад не повернешь. Можешь сколько угодно умолять и просить пощады — поздно! Дуэль, потом распятие — так выглядит афиша. Молись, Вероника, взывай к небесам! Можешь звать на помощь, если это тебя развлечет. Постой-ка, я знаю, что твой красавчик ждет спасителя, мастера неожиданной развязки, Дон Кихота приключений. Что ж, пусть приходит! Ворский устроит ему достойный прием. Пусть приходит! Тем лучше. Посмеемся. Да пусть в это ввяжутся сами боги, пусть станут на твою сторону — мне плевать. Это уже не их дело, а мое. Речь уже не идет о Сареке, кладе, великой тайне и проделках Божьего Камня, речь идет обо мне! Ты наплевала на Ворского, и Ворский мстит. Он мстит! О, славный час! Какое наслаждение! Творить зло, как другие творят добро, не скупясь, щедро! Творить зло! Убивать, мучить, крушить, уничтожать, опустошать! Ах, какая это нестерпимая радость — быть Ворским!

Он бегал по комнате, топал ногами, опрокидывал мебель. Его блуждающий взгляд ни на чем не мог остановиться. Ему хотелось прямо сейчас начать разрушать, задушить кого-нибудь, занять чем-то свои жадные пальцы, повиноваться бессвязным приказам своего больного воображения.

Внезапно он выхватил револьвер и принялся бестолково палить, разбивая стекла и уродуя картины.

Наконец, все так же размахивая руками, мечась из стороны в сторону, зловещий и жуткий, он отворил дверь и выскочил вон, повторяя:

— Ворский мстит! Ворский еще отомстит!

Прошло около получаса. Вероника была одна. Веревки, которыми она была привязана к оконной решетке, впивались ей в руки. Кляп не давал дышать. Тело всею тяжестью давило на согнутые колени. Невыносимая поза, бесконечные мучения… Но хоть Вероника и страдала, она вряд ли отдавала себе в этом полный отчет. Ее физические мучения оставались за пределами сознания, она испытывала такую душевную муку, что физическая пытка была для нее нечувствительна.

Она ни о чем не думала. Иногда лишь говорила себе: «Скоро я умру» — и уже заранее ждала забвение небытия, подобно морякам, предвкушающим во время шторма отдых в тихом порту. До того как наступит исход и с ним освобождение, еще произойдут страшные события — это она понимала, но мозг ее на них не задерживался и даже мысли о судьбе сына были отрывочны и тут же рассеивались.

В глубине души, но очень смутно и безотчетно, она надеялась на чудо. Может быть, оно произойдет с Ворским? Он не способен ни на что благородное, но, быть может, не пойдет на самое бесполезное из своих злодеяний? Отец не убивает собственного сына, разве что это вызвано какими-то очень уж вескими причинами, а причин таких у Ворского не было: ребенка он не знал, и ненависть его к нему могла быть лишь напускной.

Эта надежда на чудо тешила Веронику в ее оцепенении. Все звуки, раздававшиеся в доме — разговоры, поспешные шаги, — не указывали, как ей казалось, на подготовку к тому, о чем ее предупредили, а были сигналом к чьему-то вмешательству, которое должно было разрушить все планы Ворского. Разве милый Франсуа не говорил, что теперь их никто не сможет разлучить и что в минуту, когда будет казаться, что все пропало, они должны продолжать верить?

— Мой Франсуа, — бормотала Вероника, — Франсуа, ты не умрешь… Мы еще встретимся… Ты же сам обещал…

Голубое небо, по которому ползли грозного вида тучи, нависло над старыми дубами. На лужайке под окном, в котором Вероника увидела своего отца, когда в день приезда подходила к дому вместе с Онориной, была приготовлена площадка, покрытая песком и похожая на арену. Значит, здесь и будет сражаться ее сын? Внезапное предчувствие сжало сердце женщины.

— Прости, Франсуа, — прошептала она, — прости… Это все кара за ошибки, совершенные мною когда-то. Это искупление. Сын искупает вину матери. Прости. Прости.

В этот миг дверь на первом этаже отворилась, и на крыльце послышались голоса. Среди них Вероника узнала голос Ворского.

— Итак, договорились? — говорил он. — Мы пойдем с разных сторон: вы двое слева, я — справа. Вы забираете с собой одного парня, я — другого, и мы сходимся в центре арены. Вы будете как бы секундантами одного, я — другого, чтобы все шло по правилам.

Вероника закрыла глаза, чтобы не видеть сына, конечно истерзанного, которого гнали на бой, словно гладиатора. На обеих полукруглых дорожках послышались шаги. Негодяй Ворский разглагольствовал и смеялся.

Обе группы повернулись и двинулись назад.

— Дальше не ходите, — приказал Ворский. — Пусть противники займут места. Теперь стойте оба. Вот так. И ни слова, поняли? Тот, кто хоть пикнет, получит от меня как следует. Готовы? Сходитесь.

Итак, жуткий спектакль начался. По желанию Ворского дуэль разыгрывается на глазах у матери, перед нею будет сражаться ее сын. Могла ли Вероника не смотреть? Бедняжка открыла глаза.

Она сразу увидела две фигуры, то обхватывающие, то отталкивающие друг друга. Но она не сразу поняла то, что увидела, по крайней мере настоящее значение происходящего. Она увидела двух мальчиков, но кто из них Франсуа, а кто — Райнхольд?

— О, как это жестоко! — пробормотала она. — Нет, все же я ошибаюсь. Это невозможно.

Вероника не ошибалась. Оба мальчика были одеты одинаково: короткие бархатные штаны, белые фланелевые сорочки были перетянуты одинаковыми кожаными поясами. А головы их были обернуты одинаковыми красными шарфами, походившими на капюшоны с отверстиями для глаз.

Кто же из них Франсуа? Кто Райнхольд?

И тут она вспомнила о непонятной угрозе Ворского. Так вот что он называл исполнением придуманной им программы, вот на что намекал, говоря о дивертисменте собственного сочинения! Сын не просто сражался на глазах у матери, она даже не знала, кто из противников — ее сын.

Адский изыск — даже Ворский признал это. Страдания Вероники стали поистине безмерными.

В сущности, чудо, на которое она надеялась, заключалось в ней самой и в ее любви к сыну. Сын сражался у нее на глазах, и она была уверена, что он не может погибнуть. Она защитит его от ударов и любых уловок врага. Она заставит отклониться кинжал и отвратит смерть от обожаемого сына. Она вдохнет в него несокрушимую силу, волю к победе, неутомимость, умение использовать выгодный момент. Но теперь, когда они оба под масками, кому она должна оказывать мысленную поддержку? За кого молиться? Против кого восставать?

Этого она не знала. И не было никакой зацепки, по которой она могла бы догадаться. Один из мальчиков казался несколько выше ростом, худощавее и гибче своего соперника. Быть может, это и есть Франсуа? Другой был более коренаст, крепок и медлителен. Райнхольд? Вероника не могла этого сказать. Краешек лица, мимолетное выражение открыли бы ей истину. Но как проникнуть взором под непроницаемую маску?

А схватка продолжалась и была для Вероники еще страшнее, потому что она не видела лица сына.